Тень жары

а) выпустить "именную" водку с собственным портретом на наклейке;

б) выставить ее на каждом углу как сугубо демпинговый товар наподобие:

РУССКАЯ АМЕРИКА –

НУ О-О-О-О-ОЧЕНЬ СМЕШНЫЕ ЦЕНЫ!

и дело с концом; можно обмеривать собственные чресла и прикидывать, как они уместятся в президентском кресле — потому что десятки миллионов голосов автоматически потекут в твой карман вместе с божьей слезой… Я заглянула за угол ларька.

Там, прижавшись к металлической обшивке, сидел Ванька-Встанька. Съежившись, он тщетно старался уместить половину человеческого тела в том узком пространстве под козырьком ларька, куда не долетал дождь.

Ваня — коренной житель здешнего торгового пятачка; у него заросшее всклокоченной щетиной, вечно в кроваво-грязной коросте лицо, перманентно мутный, как пивной осадок на дне бутылки, взгляд, хрупкая цыплячья шея и гипертрофированные, огромные, мощные руки — благодаря рукам Ванька-Встанька и передвигается в пространстве; отталкиваясь от асфальта, он приводит в движение свою низенькую тележку на колесиках, в которую врастает обрубками ног.

С год назад он продал по пьяному делу свою квартиру. Жил он в старом, еще дореволюционном, но крепком доме у нас тут, в Агаповом тупике, на первом этаже — давным-давно, еще под нашим старым добрым небом приятели смастерили в парадном наклонную площадку из досок, чтобы Ваня мог подкатываться к своей двери. Так вот; как-то с год назад он привычно мучился с перепоя, и на торговом пятачке к нему подкатились два интеллигентных молодых человека; поправили ему здоровье, потом еще поправили, добавили, Ваня по доброте душевной пригласил их к себе; они пили три дня, а потом выяснилось, что Ваня подмахнул какую-то бумагу, получив в обмен на свою комнату сколько-то там тысяч рублей.

Теперь Ванька-Встанька — вольная птица; живет под открытым небом и целыми днями шуршат его подшипники на торговом пятачке.

Приставка к имени объясняется тем, что иногда Ваня валится со своей тележки. Однажды я имела несчастье это наблюдать: в двух шагах от подземного перехода, совершенно оглохшего в соседстве с ларьком, торгующим звукозаписями, где динамики круглые сутки нечеловечески вопят, как перед большой бедою, они пили с приятелем пиво; Ваня был уже крайне неустойчив; я видела, как он, с чудовищной медлительностью и как бы хватаясь жалобным взглядом за ворот моей куртки, заваливался на бок; я чуть было не потеряла сознание, дернула плечом, надеясь стряхнуть этот кошмарный взгляд.

Он лежал на спине, выставив свои обрубки: оторванные от опоры и выставленные напоказ — они производили шоковое впечатление.

Так он лежал и покачивался — как плоскодонный кораблик пресс-папье.

Теперь он сидел, скорчившись, у стенки ларька и смотрел в небо.

Эта поза и этот взгляд были мне откуда-то знакомы… Да, есть хрестоматийная фотография времен войны: дети (то ли испанские, то ли польские), прижавшись к стене дома, с предсмертными какими-то лицами, глядят в небо, откуда на них сыпятся фашистские бомбы.

Я вернулась к витрине, постучала в окошко, сунула деньги. Хозяин, ветчиннолицый молодой человек (господи, отчего у них, у всех без исключения, такие лица?) выставил передо мной бутылку пива.

– Спасибо вам, — поблагодарила я. — Дай вам бог здоровья.

– Оттягивайся! — улыбнулся он. — Открыть?

Он подцепил пробку, я постучала ногтем по дымящемуся горлышку: да я не об этом, господин хороший…

– За благотворительность вам спасибо. Чем больше у нас богатых людей, тем богаче каждый из нас, все мы, верно?

Он распахнул рот в чудовищных размеров зевке… Не знаю, доводилось ли ему слышать откровения наших по уши засевших в дерьме профессоров ("Чем больше у нас богатых людей…" — и прочая ахинея в таком духе) — однако я с работником прилавка солидарна: ничего, кроме зевоты, велеречивость нашей туземной профессуры у меня не вызывает.

– Ты ж дал кров калеке! — настаивала я. — Не будь твоей палатки, мок бы он под дождем.

Зевота выдавила у него сочную, спелую слезу; он поманил меня согнутым пальцем, я с трудом просунула голову в окошко.

– Слушай, — он очень старательно артикулировал, как будто сдавал экзамен по фонетике, — мне кажется, тебя очень-очень давно никто не трахал. Заходи, — и бросил короткий кивок в сторону бронированной двери, — я тебя так оттрахаю, что мозги у тебя моментально встанут на место.

– Заманчиво, — согласилась я. — А выпить накатишь? Только учти, я пью очень редкий напиток — боюсь в твоей лавке он не сыщется.

– Какой?

– "Агдам"… — я обвела взглядом ящики с бутылками и сигаретами и поморщилась:

Я ВЫБИРАЮ

ДАЖЕ НЕ ЭТИ ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ ТОВАРЫ…

Я ВЫБИРАЮ СТИЛЬ ЖИЗНИ

ОТ ХОЛДИНГ-ЦЕНТР!

– Забирай свое пиво и катись, — ласково попросил он.

Бутылку я поставила на землю перед Ваней. Он зло на меня зыркнул и ничего не сказал.

7

Кофе привел меня в чувство, однако не вполне; хотелось спать.

Полночи провозилась с Алкой. А в шесть утра меня поднял с постели Ломоносов.