Тень жары

Настоящую его фамилию теперь если кто-то и помнит, то, скорее всего, такие старожилы, как Ванька-Встанька или баба Тоня. Имя — Ломоносов — пристало к нему, наверное, по двум причинам. Во-первых, когда-то в нашем старом добром небе он в самом деле отличался сходством с Михайлой Васильевичем; а во-вторых, у него два образования: Бауманское училище плюс какой-то гуманитарный факультет университета, который он окончил то ли заочно, то ли экстерном. От нашего Ломоносова исконный Михаил Васильевич отличался тем, что, возможно, в молодые годы и не прочь был пропустить рюмку (или из чего в те дремучие времена пили меды и браги?), однако знал меру и умел вовремя остановиться.

А наш — не умел.

Наш был завсегдатаем скверика, куда дети приходили целоваться, укрывшись в кустах сирени, пил он, кажется, немного, зато регулярно и последовательно — ровно столько пил, чтобы взбадривать вдохновение для восхитительных рассказов о том, как он решил теорему Ферма.

И решил.

Рассказывал детям не только интересно, но и потрясающе артистично: у него широкий, хорошо поставленный, сугубо театральный жест, глубокий (у Качалова позаимствованный) голос. Пару раз рыжая девочка по. прозвищу Белка составляла его компанию под сиреневыми кустами, и ей представлялось, будто она коротает время с кем-то из мхатовцев — из тех, прежних, которые давно вымерли.

В шесть меня разбудило стеклянное треньканье — я выглянула во двор.

Это был Ломоносов. Установив бутылку на кирпичный бастион помойки, он терпеливо сливал в нее — по капельке, по капельке! — остатки из бесчисленных посудин; спросонья мне стало дурно:

СПИРТ "РОЯЛ" — ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ

СО СКЛАДА В МОСКВЕ,

ЦЕНЫ ГОРАЗДО НИЖЕ РЫНОЧНЫХ!

…сглотнув горькую слюну, я присмотрелась: он нацедил таким образом добрых поллитра… Я вспомнила: когда-то ведь была у него жена. Она уже давно ушла от Ломоносова — я ее понимаю. К помойке лениво подошла грязно-желтая уличная псина; Ломоносов, отвлекшись от своих трудов, долго и скорбно взирал на нее сверху вниз, потом порылся в контейнере, нашел съедобный кусок и покормил собаку с руки.

8

На Старом Арбате (где вы в этой идиотской, замызганной, заплеванной, вдрызг изнасилованной торгашней, туземной улице видите — старый?) со мной случаются рецидивы "горняшки".

"Горняшка" — это болезнь высоты, испытать мне ее довелось лишь однажды; у Панина в Терсколе масса друзей; как-то летом мы с его приятелями-альпинистами хорошо посидели в Приюте Одиннадцати, и кому-то из них (кажется, это был Володя Лукьяев, балкарец, успевший поработать спасателем на Чегете, лавинщиком, закончить в Москве ИнЯз и опубликовать в журнале "Юность" массу хороших очерков про горы) — пришло в голову "сбегать" (так они выражаются) на Эльбрус, чтобы оттуда махнуть на лыжах. На седловине, на высоте 5200 метров, я рухнула и попросила, чтобы Каманча (такое у Володи прозвище) меня пристрелил. Стрелять он не стал, а просто погнал вниз, дав в попутчики кого-то из компании.

Если меня спросят, какими ощущениями чревата "горняшка", то я объясню примерно так. Представьте себе, что у вас раскалывается голова, что вы с чудовищного похмелья, вас тошнит, хочется писать, а также хочется какать — и все это одновременно. Именно так Действует на меня Арбат — симптомы я почувствовала уже на выходе из метро: решила побродить у станции подышать, собраться с силами.

В одном из ларьков мое внимание привлек предмет сочно-телесного цвета, размеры и общие кондиции которого вполне укладываются в характеристику: "В природе такого не бывает!" — в природе HOMO SAPIENS, во всяком случае. Предмет царственно возвышался на полке, заваленной "Сникерсами", "Марсами", сигаретными пачками, зажигалками и прочими стеклянными бусами, на которые туземцы Огненной Земли выменивают у богатых европейских конкистадоров свое золото. Розовощекий и самодовольный, предмет — в силу чисто дизайнерского решения витринной полки — откровенно господствовал на конфетно-целлулоидной мелочовкой и как бы — ростом, осанкой — утверждал себя в качестве сюзерена.

Я наклонилась к окошку, и, откинув руку вверх и в сторону — чтобы хозяин мог безошибочно догадаться, к какому из многочисленных продуктов относится мой живой интерес, спросила:

– Это съедобно?

Хозяин (естественно, у него щеки — из ветчины) поперхнулся.

– Нет, серьезно, это надо есть или курить?

– Скорее, первое… — улыбнулся он; я рассматривала это лицо и прикидывала про себя: сколько отборного сала можно натопить из такого рода понимающей улыбки.

– А где же тогда толстый-толстый слой шоколада? Он вздохнул и объяснил, не размягчив (в отличие от предыдущего палаточника) эту фразу вопросительной интонацией.

– Тебя давно не трахали.

Надо же, второй раз за последние пару часов мне преподносят такой сомнительный комплимент, — это не к добру.

Я отступила на три шага и приняла позу завсегдатая вернисажа.