Тень звука

Плевал я на мигрень! Не трухай, Вульфи! Мне весело.

Обещаю быть в ажуре.

Тоскуется.

Небрит я и колюч.

Соперничая с электрочасами,

я сторожу

неслышное касанье.

Я неспроста оставил в двери ключ.

Двенадцать скоро.

Время для ворья.

Но ты вбежишь,

прошедшим огороша.

Неожидаемо тихоголоса,

ты просто спросишь:

«Можно? Это я».

Ты, светлая, воротишь, что ушло.

Запахнет рыбой,

трапом,

овощами...

Так, загребая,

воду возвращает

(чтоб снова упустить ее!)

весло.

Не трухай, Вулъфи!

Со мной все в ажуре.

Нас мощно приложили.

Но и мы не в убытке.

И разве мы хнычем, если огонька дает кто-то другой?

Вместо нас?

* * *

Р. Щедрину

В воротничке я –

как рассыльный

В кругу кривляк.

Но по ночам я – пес

России

О двух крылах.

С обрывком галстука на вые,

и дыбом шерсть.

И дыбом крылья огневые.

Врагов не счесть...

А ты меня шерстишь

и любишь,

когда ж грустишь –

выплакиваешь мне,

что людям

не сообщишь.

В мурло уткнешься меховое,

В репьях, в шипах...

И слезы общею

звездою

В шерсти шипят.

И неминуемо минуем

твою беду

в неименуемо немую

минуту ту.

А утром я свищу насильно,

но мой язык –

что слезы

слизывал

России,

чей светел лик.

Языки

«Кто вызывал меня?

Аз язык...»

...Ах, это было, как в сочельник! В полумраке собора алым

языком извивался кардинал.

Пред ним, как онемевший хор. тремя рядами разинутых ртов

замерла паства, ожидая просвирок.

Пасть негра-банкира была разинута, как галоша на

красной подкладке.

«Мы – языки...»

Наконец-то я узрел их.

Из разъятых зубов, как никелированные застежки на «молниях».

из-под напудренных юбочек усов,

изнывая, вываливались алые лизаки.

У, сонное зевало, с белой просвиркой, белевшей, как запонка

на замшевой подушечке,

У, лебезенок школьника, словно промокашка с лиловой кляксой

и наоборотным отпечатком цифр,

У, Язун с жемчужной сыпью – как расшитая бисером

византийская спальная туфелька,

У, изящный музычок певички с прилипшим к нему, точно черная

пружинка, волоском,

У, лизоблуды...

На кончиках некоторых – как на носу дрессированных тюленей

крутятся хрустальные шары – порхали одуванчики песенок.

О заглатык циркового глотателя факелов, похожий на

совок, пропитанный противопожарным раствором.

Над ним витала цирковая песенка:

«Лилипуты

пили люто.

Билибонсы

пили больше.

Боссы на периферии

билибонсоо перепили».

Над едалом сластены, из которого, как из кита, били

нетерпеливые фонтанчики, порхал куплет:

«Продавщица, точно Ева, –

ящик яблочек – налево!»

Два оратора перед дискуссией смазывали свои длинные,

как лыжи с желобками посередине, мазью для скольжения,

у бюрократа он был проштемпелеван лиловыми чернилами,

будто мясо на рынке,

ах, сказик сказочника, как шерстяной карминный новогодний

чулок, набитый чудесами...

О, языки клеветников, как перцы, фаршированные

пакостями,

они язвивались и яздваивались на конце, как черные

фраки или мокрицы.

У одного язвило набухло, словно лиловая картофелина в

сырой темноте подземелья. Белыми стрелами из него

произрастали сплетни.

Ядило этот был короче других языков. Его, видно,

ухватили однажды за клевету, но он отбросил кончик, как

ящерица отбрасывает хвост. Отрос снова!

Мимо черт нес в ад двух критиков, взяв их, как зайца за

уши, за их ядовилые язоилы.

Поистине не на грех китах, а на трех языках, как чугунный

горшок на костре, закипает мир.

... И нашла тьма-тьмущая языков, и смешались речи

несметные,

и рухнул Вавилон...

А языческое солнце, как диск о 18 лепестках,

крутилось в воздухе, будто огненный вентилятор.

«Мама, смотри – у него к кончику прилип уголок с

зубчиками почтовой марки», «Дядя – филателист».

Снаружи стоял мороз, неожиданный для августа.

По тротуарам под 35 градусов летели замерзшие фигуры,

вцепившись зубами в упругие облачка пара изо рта, будто

в воздушные шары.

У некоторых на облачках, как в комиксах, были написаны

мысли и афоризмы.

А у постового пар был статичен и имел форму плотной

белой гусиной ноги. Будто он держал ее во рту за косточку.

Языки прятались за зубами – чтобы не отморозиться.

* * *

Лист летящий, лист спешащий

над походочкой моей –

воздух в быстрых отпечатках

женских маленьких ступней.

Возвращаются, толкутся

эти светлые следы,

что желают? что толкуют?

Ах, лети,

лети,

лети!..

Вот нашла – в такой глуши,

в ясном воздухе души!

Разрыв

Сколько свинцового

яда влито,

сколько чугунных

лжей...

Мое лицо

никак не выжмет

штангу

ушей...

Снег в октябре

Падает по железу

с небом напополам

по лесу и по нам.

В красные можжевелины –

ветви отяжелелые

светлого сожаления!

Это сейчас растает

в наших речах с тобой,

только потом настанет

твердой, как наст, тоской.

И, оседая, шевелится,

будто снега из детств,

свежее сожаление

милых твоих одежд.

Спи, мое день-рождение,

яблоко закусав.

Как мы теперь раздельно

будем в красных лесах?!

Ах, как звенит вслед лету

брошенный твой снежок,

будто велосипедный

круглый литой звонок!

Доктор Осень