Тени Лордэна

— Если их помыслы столь же чисты, как твои собственные, то сему прокажённому краю поможет единственно чудо Господне. Впрочем, начать можно и с малого. Истинную веру необходимо взращивать поступками, жертвами, страданиями и лишениями; претерпеть, дабы вознестись выше всяких гор. Ты же, по воле злого рока рождённый в богатом роде, был лишён сего праведного пути тягот. Ты не заслужил быть главой сей Церкви, но ты всё же стал им по скверной интриге, и повёл вверенное тебе стадо агнцев в преисподнюю. Грех твой тяжек, но Старейшая Звезда готова даровать тебе прощение, если ты наконец-то повернёшься к ней лицом и смиренно примешь покаяние. За сим я низлагаю тебя из архиепископа и настоятеля собора в миссионеры, и в ближайшие дни ты отправишься в далёкие и девственные земли нести заветное слово язычникам, дикарям и оркам.

— Вы, должно быть шутите? — спросил Бафис багровея.

— Я никогда не предаюсь пустословию.

— Даже если так, вы — всего лишь инквизитор и не имеете права вот так меня разжаловать. Я — архиепископ, и только Конклав может решать вопрос о моём удалении.

— Власть моя не от человека, но от Бога, и нет никого иного, кроме него, кто бы стоял выше меня. Противясь моему слову, ты, презренный червь, восстаёшь не супротив воли той Церкви что на Земле, но против воли той Церкви что на Небесах, идёшь наперекор не только Конклаву, но Триумвирату и самой Старейшей Звезде. Вспомни обет, что ты давал, возложив руку на святую книгу, вспомни, как поклялся посвятить земную жизнь служению во имя претворения замыслов высшей силы; прочувствуй значение тех слов и одумайся, покуда у тебя ещё остался шанс.

— Это тебе лучше одуматься, полуэльф, — бросил Бафис, ощутив неподдельную угрозу в словах пришельца. — Я — второй сын Тимриадия Дуизоро. Попробуешь лишить меня сана и выслать на край земли, и завтра же Сенат отдаст этот храм иному богу, а молебны Старейшей Звезде будут проводиться в затхлом коровнике!

— Как же отрадно видеть волка, сбросившего овечью шкуру. Воистину мир прекрасен в своей простоте, когда с него спадает вуаль притворства.

— Ты меня не услышал? Здесь Церковь не обладает той же властью, какая у неё есть в Эрсуме. В Лордэне у вас не выйдет диктовать свою волю подобным образом; если ты желаешь что-то устроить, то придётся с нами договариваться.

— С нами? Разве ты не отказался от прошлой семьи и жизни, дабы получить новую в лице общины?

— Если за что и можно держаться на этом переменчивом свете, так это за кровные узы.

— Слова настоящего язычника.

— Что же, если Старшая Звезда велит мне навеки позабыть о родне, то может оно и так.

— Тогда мне не остаётся ничего иного, как, данной мне властью, освободить тебя ещё и от всех обетов и отпустить тебя назад в мир.

— Нет, так тоже не выйдет! Я не просто так получил эту митру и был назначен смотрителем этого собора. У нас был уговор с Конкла… а-а-а…

— Я и есть Конклав.

Одним ударом в спину Велтаса пронзила бывшего архиепископа насквозь, и выкованный из затвердевшего чистого света клинок вышел из плоти чуть выше солнечного сплетения, не затронув сердце. Выпученные свинячьи глазки Бафиса с ужасом смотрели на сверкающее острие, от которого поднималась тягучая дымка. Вены на шее и лбу надулись, тело охватила мелкая судорога. Несчастный пытался что-то сказать, но из его широко открытого, наполовину лишённого зубов рта доносись только тихие, хриплые стоны и сдавленный кашель. И хотя рана была тяжёлой и глубокой, но кровь из неё не желала сочиться, багрянец не трогал шёлкового подризника. Вместо этого плоть дерзкого клятвопреступника под воздействием священного колдовского клинка стремительно обращалась в бледный и холодный камень.

Когда превращение было завершено, и младший сын почтенного сенатора стал самой искусной из когда-либо созданных, но при том весьма неприглядной в своей эстетике статуей, Велтаса упёрла ему в спину подошву сапога и резким движением выдернула меч. От полученного толчка Бафис повалился вперёд, раздался пронзительный грохот, и сотни сверкающих в пламени свечей осколков разлетелись по полу во все стороны.

— Что же, вот и свершилось малое, теперь настало время для большего, — сказал Делаимом, поднимая из каменных останков золотую подвеску с символом веры. Теперь он говорил уже не на авоесте, но на не менее безупречном эрсумском, чтобы всякий оцепеневший от ужаса монах смог понять его слова.

Не желая погибать столь мучительной и жестокой казнью, какую им довелось только что лицезреть, обитатели храма стали падать ниц перед апостолом, извиваться в его ногах, исповедуясь в грехах, прося прощения и наперебой выбалтывая преступления товарищей, надеясь тем самым снискать себе расположение их нового господина.