Тени незабытых предков

– Приближалось время окончания курсов. Нас всех уже успели снабдить военным русско-немецким разговорником. И вдруг спохватились: а что, если командиру понадобится выругать фрица, а переводчик не знает как. Срочно поручили одному преподавателю, эмигранту-немцу, составить такой «ругательный разговорник». Русским языком наш преподаватель владел значительно слабее родного, потому то и дело консультировался с нами, курсантами, насколько слово «дылда» – ругательство и какие к нему есть синонимы. Этот уникальный разговорник досылали переводчикам на фронт. Я не получила. Хотя и не понадобился, но сберегла бы как раритет.

– Военный переводчик, что это за фигура на поле войны?

– Я сказала бы так: это своеобразная позиция в лавине войны. Ведь он по роду службы повседневно и тщательно вникает в дела, намерения и настроения противника.

Читаешь вражеские документы, письма. Сверх непременных военных данных, которые должен извлечь из разговора с пленным, ты еще испытываешь потребность понять, что он такое – этот олицетворяющий насилие, разорение твой враг. Это не банальные психологические соприкосновения с врагом. Для людей, которым суждено было потом писать или размышлять о пережитом, они важны. В пленном ты начинаешь различать человеческое: ему холодно, страшно. Ты единственная соединительная ткань между ним и всеми остальными. К тебе обращен его вопрос: что с ним будет? Все другие отделены от него барьером языка. И странно, даже болезненно, что вот он, похожий на обыкновенного человека (хрестоматийные нацисты встречались очень редко), принадлежал только что злодейской общности и силе.

Но я помню и такое: первая военная весна на отбитой под Москвой, разоренной оккупацией земле, и женщины, оставшиеся без мужчин, без тракторов, без лошадей, сами впрягались по десять человек в плуг вместо тягловой силы. Пронзительно больно было видеть это. Так вот, появившийся здесь, в расположении наших войск, немецкий самолет покружил над полем, снизился и стал обстреливать этих женщин. По нему дало залп замаскированное оружие, самолет загорелся, летчик погиб, а стрелок-радист сбросился на парашюте прямо на поле.

На мой вопрос, видел ли он, что это мирные крестьянки работают на поле, он ответил утвердительно. Зачем же стрелял по ним? – «Ich habe meinen Spass daran» («Это доставляет мне удовольствие»). Я даже вздрогнула. Записала тогда: пройдут годы, люди будут знать о фашизме понаслышке, изучать по книгам, а я вот сейчас – лицом к лицу – вижу его…

Елена Ржевская, как и многие наши солдаты, прошла дорогами войны до самого ее конца – победный салют застал ее в Берлине. Молодая переводчица оказалась свидетелем и участником многих событий, о которых рассказала потом в своих книгах: о поколении двадцатилетних, вступивших в войну, как в судьбу, «недолюбив, не докурив последней папиросы», о том, как неуклонно продвигался фронт на запад, о том, как менялась «душа войны»…

– Чтобы писать, чтобы настойчиво пробудился долг к этому подвижническому труду, нередко надо выломиться из обычной повседневной жизни, очутиться в ином, непривычном ее измерении. На фронте не было естественного проживания жизни, а было обостренное существование в каждом часе и дне, на грани жизни и смерти, великое всенародное самоотверженное сражение с вторгшимся врагом. Война пробудила потребность выговориться о ней и вовлекла в суровый труд писательства новичков, завладела опытными мастерами.

Материал, привезенный Ржевской с войны – и наспех сделанные заметки, и рассказы очевидцев, и разные документы тех лет, а главное – память, – все это было опорой в работе писателя.

– Мои книги о войне написаны от первого лица. Когда я работала над повестью «От дома до фронта», даже не задумывалась, что рассказчица – это я сама. Но в какой-то момент поняла: пишу от своего собственного «я», не придуманного, без маски, – хорошо это или нет.

Я – тоже частица народной трагедии войны, которую в меру своих возможностей старалась передать, чувствуя долг и потребность. И война меня заслоняла, избавляя и даже оберегая от исповедальности – ни склонности, ни навыков у меня к ней нет, да и читатель не духовник.

Но сейчас, работая над повестью о возвращении с войны, я не только с собой, с читателем один на один, и мое «я» ничем больше не заслонено, не поддержано.

– Вам о войне легко пишется?