Тени Старого Арбата

– Спокойной ночи, – Кречетов любезно раскланялся.

Войдя в библиотеку, он сразу увидел Лесю. Она стояла у столика с бокалом в руках.

– Решили выпить шампанского?

– Вот только не скажите так Эмме Леонидовне! – сказала Леся и продемонстрировала ему бокал со следами ярко-розовой помады. – Юлия Сергеевна всегда так делает: где допьет, там и оставит, а нам – убирай.

– Я понял. Можем поговорить?

Леся отставила бокал и взялась за тряпку. Она протерла стол, подошла к картине, смахнула пыль с горизонтальной части багета и только потом спросила:

– О чем?

– Кому-нибудь еще рассказывали про смятую постель?

– Только вам.

– Прошу и впредь не распространяться.

– Знамо дело, не буду, – буркнула Леся. – Зачем мне лишние неприятности?

– Вы думали, кто это мог быть? – спросил Кречетов.

– Чего? – горничная сделала вид, что не поняла.

– Кто мог лечь в ту постель?

– Откуда мне знать? Я же там не была.

– Да будет вам, будет… – пристыдил ее Кречетов. – У Самаровых вы давно, знаете их привычки. Неужели ничего не приходит в голову? Нет ни одной догадки?

Леся энергично помотала головой, давая понять, что в голове нет ни одной мысли на этот счет.

– Тогда сделаем так… – мягко проговорил Кречетов. – Давайте я подскажу.

– Давайте.

– Возможно, это была Кира?

– У Киры есть своя комната.

– Она могла прийти туда с Глебом. Вы же говорили, что сменили наволочки на обеих подушках.

– Когда Кира остается у Глеба, они спят в его комнате на первом этаже. Но мы это не обсуждаем. Не дай бог, дойдет до отца.

– Я знаю. Эмма Леонидовна говорила, – заметил Кречетов и продолжил: – Сам был молодым, знаю, как это делается. Предположим, Глеб и Кира случайно оказались на третьем этаже. Когда приходит желание, любое место – рай в шалаше.

– Да ну вас! – зарделась горничная и смущенно замахала рукой.

Кречетов достал платок, развернул его и показал Лесе сережку:

– Знаете чья?

– Не знаю! – ответила горничная.

Ему вдруг показалось, что она чего-то недоговаривает. И дальше, сколько бы Кречетов ни спрашивал, его вопросы не достигали цели, а ее ответы не давали зацепок, пока он вдруг не спросил:

– Вы кого-то боитесь?

– Бог с вами! Кого мне бояться?

– Вы даже не взглянули на сережку, но ответили, что не знаете, чья она, – сказал Кречетов. – Почему?

– Я посмотрела. – Леся покосилась на платок, в котором лежала серьга. – Вот, пожалуйста, я смотрю.

– Нет, значит, нет. – Кречетов свернул платок и убрал в карман. – Еще раз попрошу никому не передавать наш разговор.

– Как скажете, – согласилась горничная и вдруг затараторила: – Помните, я сказала: когда забирала у старухи поднос, заметила, что она ни к чему не притронулась?

Заинтересовавшись, Кречетов промычал в ответ нечто маловразумительное.

Леся продолжила:

– Так вот, я вспомнила, что на подносе был стакан с остатками молока.

– Стоп! – Кречетов сделал жест, повелевавший замолчать. – Почему сразу не рассказали?

– Так вы про молоко и не спрашивали. Я ж его не приносила, вот и забыла.

– Кто мог его принести?

– Не знаю, – горничная пожала плечами.

– Стакан с молоком был в комнате, когда вы принесли ужин?

– Если бы он был, поднос не поместился бы на столе, стакан бы помешал.

– Значит, между двумя вашими визитами в комнату Полины Аркадьевны там побывал кто-то еще?

– Я этого не видела и подтвердить не могу, – категорически заявила Леся.

– Во сколько вы отнесли ей ужин?

– Да что же я, помню, что ли?

– По-моему, около восьми, – подсказал Кречетов. – А забрали во сколько?

– Десяти еще не было…

– А если точнее?

– В половине десятого. Старуха уже спала. И вот что я думаю: молоком она запила таблетки. Бутылка-то с водой была не открыта, – Леся перешла к следующей картине и начала протирать багет.

Кречетов тоже подошел, чтобы рассмотреть поясной портрет, изображавший бородатого мужчину лет пятидесяти или несколько старше. Портретист не потрудился выписать интерьер, но было очевидно, что бородач сидит за столом в своем кабинете. В отличие от второстепенного антуража выражение лица, презрительный изгиб губ и упрямый росчерк бровей были выписаны очень искусно. Во всем облике мужчины чувствовались непередаваемая сила и мощная стать.

– Знаете, чей это портрет? – спросил Кречетов.

– Хозяйского прадеда. Того самого доктора, чей был особняк.

– Да ну… – Кречетов вгляделся в лицо на портрете. – Серьезный был человек.

– Знамо дело, профессор.

– А это кто? – Кречетов указал на карандашный рисунок, взятый под стекло и в золоченую раму.

Портрет женщины имел весьма средний размер, но был прорисован с такой тщательностью, что в ее глазах виднелся отблеск светильника. Изящная, воздушная, легкая, она, казалось, была рождена, чтобы в себя влюблять. Ее темные локоны были уложены по моде минувших лет, но, несмотря на всю прелесть и достоверность деталей, в портрете не было жизни. Это и притягивало, и одновременно пугало. Казалось, что художник, изображая свой идеал, не смог вдохнуть в него душу, или же душа этой женщины уже была на небесах и он рисовал ее, полагаясь на память.