Теорема Столыпина

Мне внушали ненависть ко всему тому, чем я гордился в русской истории, к гению Петра, к славному царствованию Екатерины, к великим подвигам Александра. Просветитель России, победитель шведов выдавался за исказителя народных начал, а идеалом царя в „Библиотеке для воспитания“ Хомяков выставлял слабоумного Федора Ивановича за то, что он не пропускал ни одной церковной службы и сам звонил в колокола.

Утверждали, что нам нечего учиться свободе у Западной Европы, и в доказательство ссылались на допетровскую Русь, которая сверху донизу установила всеобщее рабство. Вместо Пушкина, Жуковского, Лермонтова меня обращали к Кириллу Туровскому и Даниилу Заточнику, которые ничем не могли меня одушевить.

А с другой стороны, то образование, которое я привык уважать с детства, та наука, которую я жаждал изучить, ожидая найти в ней неисчерпаемые сокровища знания, выставлялись как опасная ложь, которой надо остерегаться, как яда. Взамен обещалась какая-то никому неведомая русская наука, ныне еще не существующая, но долженствующая когда-нибудь развиться из начал, сохранившихся неприкосновенными в крестьянской среде.

Все это так мало соответствовало истинным потребностям и положению русского общества, до такой степени противоречило указаниям самого простого здравого смысла, что для людей посторонних, приезжих, как мы, из провинции, не отуманенных словопрениями московских салонов, славянофильская партия представлялась какой-то странной сектой, сборищем лиц, которые в часы досуга, от нечего делать, занимались измышлением разных софизмов, поддерживая их перед публикой для упражнения в умственной гимнастике и для доказательства своего фехтовального искусства. Так это представлялось не только нам, еще незрелым юношам, но и моим родителям»²⁷².

Как говорилось, в 1856 г. Чичерин опубликовал работу, в которой показал, что древность передельной общины и ее уникальность, столь важные для построений славянофилов и Гакстгаузена, является мифом.

К этому времени академическая наука уже знала, что такая же форма общины была и у других народов, что она вообще характерна для древнейшего родового быта и постепенно разлагается вместе с этим общественным строем. Надо сказать, что сам Чичерин после чтения Гакстгаузена был вполне убежден в том, что эта община, которая исчезла на Западе под воздействием развития цивилизации, в России сохранилась как рудимент далекой старины.

Однако изучение древнерусских памятников показало ему то, чего никто не ожидал. Из них следовало, что крестьяне в средневековой России были собственниками своих участков, распоряжались ими по своей воле — продавали, передавали по наследству, завещали в монастыри на помин души (мы уже знаем, что у черносошных крестьян русского Севера и однодворцев такой порядок землевладения сохранялся до конца XVIII в., а кое где и до эпохи Николая I).

Та уравнительно-передельная община, которую в середине XIX в. славянофилы принимали за институт, существовавший со времен Киевской Руси, была плодом податной реформы Петра I и Межевых инструкций. При этом Чичерин показал, что община не была застывшей формой общежития, что она эволюционировала.

Чичерин пишет: «Без малейшей предвзятой мысли я изложил результаты своих чисто фактических исследований, которые привели меня к заключению, что нынешняя наша сельская община — вовсе не исконная принадлежность русского народа, а явилась произведением крепостного права и подушной подати.

Произошел гвалт. Славянофилы ополчились на меня как на человека, оклеветавшего Древнюю Русь»²⁷³.

Начавшаяся в 1856 г. публицистическая деятельность Чичерина имела очень важное значение для пробуждения русской мысли.

С одной стороны, он публиковал научные работы по социальной истории, а также по истории государства и права России и Западной Европы, имевшие резонанс в обществе, а с другой, активно участвовал в работе Вольной типографии Герцена, написав ряд важных текстов для «Голосов из России», а также либеральных изданий того времени.

Чичерин оказался самым настоящим «возмутителем спокойствия», всеобщим раздражителем — нам сейчас даже трудно представить, до какой степени.

С его именем связаны первые значимые идейные конфликты внутри русского общества, особенно в первое десятилетие нового царствования. С ним яростно полемизировали славянофилы, Герцен, Чернышевский и их сторонники, вроде Шелгунова, а позже и их идейные наследники — вплоть до Н. А. Бердяева и П. Б. Струве. Его читал и даже конспектировал Маркс.

И как его только не обзывали! «Русский немец», «гувернементалист», «зануда-профессор», «важный преждевременный старец»…

«Старцу», замечу, в 1858 г. исполнилось 30 лет.

Что же не устраивало его противников?

Почему его противники так нервничали?

Начну, пожалуй, с конца.

Мало того, что у него были радикально иные взгляды на ключевые проблемы страны, — думаю, что оппонентов раздражала манера их изложения.

Бернард Шоу однажды написал великому скрипачу Яше Хейфецу — пожалуйста, возьмите хотя бы одну неверную ноту, чтобы мы понимали, что вы живой человек.