Теорема Столыпина

Только она могла разрешить главное из существующих, по его мнению, противоречий — между личностью и обществом. Как и большинство социалистов, он пытался убедить человечество, в том, что в коллективе возможно свободное гармоничное развитие личности (отцу в свое время явно следовало отдать его в кадетский корпус!).

И поэтому Герцен хотел не трансформации, а ликвидации государства в принципе — как явления мироздания.

Подобно большинству русских людей, писавших на подобные темы, он справедливо решил, что «умирающей», «пережившей себя» Европе такого «дивного нового мира» не построить. В частности, потому, что она — эпицентр мировой буржуазности и мещанства, которым в герценовском светлом будущем места нет. Он и здесь совпадал со славянофилами.

Европейцы, слишком привязанные к своему прошлому, к своей системе жизни, к обеспеченным правам личности и многому другому — в принципе не могут спасти мир от этой беды, поскольку даже здешние пролетарии (не говоря о буржуазии) сплошь мещане. Другими словами, вместо того, чтобы 25 часов в сутки думать о вечном и высоком, о преображении человечества в отсутствие государства, они всего лишь хотят завтра жить лучше, чем сегодня, а о счастье рода людского вспоминают только на митингах.

И это было пошло и низко в глазах весьма состоятельного джентльмена А. И. Герцена, аристократа духа, в жизни не державшего в руках ничего тяжелее охотничьего ружья и, возможно, саквояжа.

Надо сказать, что в ту пору антимещанство уже было очень в тренде; Герцен чутко улавливал модные интеллектуальные тенденции. Так, показательным героем 1850-х годов был Гюстав Флобер, который описывал, как буржуазные «бакалейщики» своими костюмами, своей нарочитой респектабельностью доводили его буквально до физических страданий. Флобер, который не упускал случая назвать себя «Гюставус Флоберус Буржуанена-видящий» (Gustavus Flaubertus Bourgeoisophobus), писал в своем обычном тоне Жорж Санд: «Аксиома: ненависть к буржуазии — начало пути к добродетели»²⁶⁵.

Итак, поскольку человечество, условно говоря, приговорено к социализму, то именно синтез западных социалистических идей с русским общинным миром обеспечит победу социализма и оживит дряхлеющую западную цивилизацию.

Отныне он убежден, что Россия обновит Европу своей «молодой кровью».

Тут уместно заметить, что хотя его тонкую натуру «оскорбляло» мещанство европейцев, толк в деньгах он знал, в отличие от Бакунина с Огаревым.

Напомню его в своем роде уникальную по изяществу операцию с Николаем I, которого он вынудил вернуть свое наследство. Царь, дважды ссылавший его, но зачем-то выпустивший за границу, в 1849 г. наложил секвестр на его имущество. Тогда Герцен фиктивно продал последнее Джеймсу Ротшильду, а тот сообщил царю, что ему не стоит ждать денежного займа, пока он не снимет арест с состояния Герцена и не перешлет в Париж его денежный эквивалент. Царь вынужден был подчиниться²⁶⁶. Легко вообразить, как торжествовали Герцен с Ротшильдом и что чувствовал император всероссийский.

При содействии Ротшильда Герцен даже стал богаче, он вложил часть капитала в заметно подорожавшую, благодаря стройкам барона Османа (уничтожившего Париж «Трех мушкетеров») парижскую недвижимость. Другую часть он вложил в весьма прибыльные американские облигации. Наконец, он не брезговал заниматься спекуляциями, которые, благодаря помощи Ротшильда, имели удачный исход.

Все это не уменьшало его ненависти к европейскому «мещанству», которую он сумел передать поколениям наших соотечественников.

Небольшая ремарка.

Повествование у нас не строго хронологическое, и я вынужденно должен продолжить сюжет о Герцене, хотя он в основном разворачивается после 1855 г. Этого требует структура текста.

10 июня 1853 г. в Лондоне Вольная русская типография выпустила первую прокламацию («Юрьев день! Юрьев день!»), а через 4 дня Николай I повелел занять Дунайские княжества — началась Крымская (Восточная) война.

В течение двух лет Герцен, наряду со своей беллетристикой и воспоминаниями, печатал социалистическую публицистику, в которой без устали и весьма изобретательно охаивал «гнилой Запад», на контрасте непременно превознося социалистические перспективы России и уравнительно-передельной общины, спасшей «русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии»²⁶⁷.

Не могу не заметить, что его блестящий стиль странным образом сообщает этим текстам не вполне обычный привкус какого-то элитарно изощренного занудства, которого, к примеру, в силу примитивности были лишены аналогичные и также успешно наводящие тоску поношения «мирового империализма» в советской печати сто лет спустя.