Теорема Столыпина

Это было не просто самоутверждение, это не было проблемой патриотизма или космополитизма (а вопрос и тогда демагогически ставился в этой плоскости), и не специальным сюжетом о том, должна ли Россия подражать Европе или намеренно оригинальничать.

Это был конкретный вопрос реальной политики не очень далекого будущего — куда идти стране?

Новейшее развитие Запада из России виделось нагромождением неразрешимых противоречий, которые должны были непременно погубить его.

Отсюда возникали законные вопросы.

Если развитие Запада полно потрясений, страданий и жертв, то зачем России нужно идти его путем?

Если прогресс промышленности чреват ростом численности беспокойного и опасного пролетариата, бывших разоренных крестьян, то зачем нам промышленность?

Мы видели, что невиданный технический прогресс Запада для русских людей отнюдь не был безусловной ценностью.

Зачем же тогда ломать существующий порядок, при котором каждый крестьянин обеспечен землей?

Отсюда вытекала не только апология крепостного права, но и отрицание необходимости индустриализации (конечно, звучали и другие голоса).

Понятно, что подобная недооценка промышленности и непонимание ее важности всегда были характерны для отсталых земледельческих стран, но это утешает мало (тогда вопрос рассматривался не абстрактно, а вполне конкретно).

Очень сильна была идея о том, что Россия должна остаться аграрной страной, а промышленность нужно развивать в форме кустарных заведений и «патриархальных» фабрик.

Так или иначе совокупными усилиями славянофилов и близких к ним по взглядам интеллектуалов, а также Гакстгаузена с конца 1830-х гг. начинается формирование нового общественного настроения, кристаллизации которого содействовала деятельность Герцена и Чернышевского.

Важнейшим фактором его зарождения видится необходимость психологического совмещения небывалой военной мощи Империи с реальным положением дел внутри страны — и даже с осознанием ее отсталости.

Его важнейшими компонентами[75] стали:

1. Идея самобытности русского исторического развития, превратившаяся в своего рода «религию», т. е. уверенность в неповторимости, уникальности положения России в тогдашнем мире и в морально-нравственном превосходстве русских над эгоистичными расчетливыми европейцами, живым доказательством чего считалась уравнительно-передельная община.

На практике это оборачивалось высокомерным отторжением опыта человечества и фактическим убеждением, что, условно говоря, действие экономических и других законов развития человечества заканчивается на русской границе.

2. Неотделимое от этого мессианство — Россия воспринималась как маяк и спаситель всего мира; господствовала уверенность в том, что, благодаря общине, она решит социальный вопрос лучше и легче, чем Европа.

Православный компонент мессианства атеисты, понятно, не разделяли, но атеистами были не все.

3. Выраженный антиевропеизм, антикапиталистические, а шире — антимодернизационные настроения, неявная склонность к автаркии. Будущее России виделось только на контрасте, на противопоставлении Западу.

4. Приверженность различным вариантам социализма — от христианского у славянофилов до атеистического революционного у левых народников, а также политика государственного социализма, проводившаяся Александром III и Николаем II, с которой мы познакомимся ниже.

Уравнительно-передельная община, лежавшая в основе этого нового общественного настроения, превратилась в миф национального самосознания, символизирующий наше морально-нравственное превосходство над «гнилым» меркантильным Западом[76].

Она воспринималась как живое воплощение христианских ценностей. Тезис о том, что община — гарантия от пролетаризации деревни, во многом предопределивший конструкцию реформы 1861 г. (помимо фискально-полицейских соображений), стал аксиомой, а община «вошла для многих в неизменный инвентарь национальных святынь, подлежащих охранению»³²¹.

Все перечисленное выше было неотделимо от низкого уровня правосознания русского общества, вполне естественного после веков порожденного крепостничеством правового нигилизма.

Это новое настроение само по себе было программой, в частности, во многом предопределившей не только подготовку и реализацию крестьянской реформы, но и идейное развитие пореформенной России вообще.

Выросшее из мессианства оно, повторюсь, было как формой самоутверждения, так и одновременно и своего рода самозащитой русского общества от грядущей модернизации.

Поэтому оно во многом предопределило общественное и идейное развитие нашей страны в пореформенную эпоху, став психологической основой антикапиталистической утопии.