Теорема Столыпина

Так, у бедуинов право собственности не имеет эгоистичного характера европейского; но они забывают, с другой стороны, отсутствие всякого уважения к себе, глупую выносливость всяких притеснений, словом, возможность жить при таком порядке дел. Мудрено ли, что у нашего крестьянина не развилось право собственности в смысле личного владения, когда его полоса не его полоса, когда даже его жена, дочь, сын — не его? Какая собственность у раба; он хуже пролетария — он res, орудие для обработывания полей. Барин не может убить его — так же, как не мог при Петре в известных местах срубить дуб, — дайте ему права суда, тогда только он будет человеком»³¹⁰.

2) Вот как он комментирует лекции, которые А. Мицкевич в 1840–1842 гг. читал в Коллеж де Франс: «Мицкевич — славянофил, вроде Хомякова и Со, со всею той разницей, которую ему дает то, что он поляк, а не москаль, что он живет в Европе, а не в Москве, что он толкует не об одной Руси, но о чехах, иллирийцах и пр. и пр. И когда цвело это общинное устройство? В период величайшей неразвитости. Бедуины — демократы, и патриархализм имеет в себе своего рода семейно-общинное начало»³¹¹.

3) После чтения пьесы Кальдерона «Алкальд из Саламеи» он записывает: «Велик испанский плебей, если в нем есть такое понятие о законности, — вот он, элемент, вовсе не развитой у нас, не токмо у мужика, но и у всех. У нас оскорбленный или снесет как раб, или отомстит как взбунтовавшийся холоп. Я смотрю здесь беспрерывно на низший класс, в всегдашнем соприкосновении с нами, — чего недостает ему, чтоб выйти из жалкой апатии?

Ум блестит в глазах, вообще на десять мужиков, наверное, восемь неглупы и пять положительно умны, сметливы и знающие люди… Они не трусы — каждый пойдет на волка, готов на драке положить жизнь, согласен на всякую ненужную удаль, плыть в омуте, ходить по льду, когда он ломается, etc.

А, видно, как Чаадаев говорит в своей статье чего-то недостает в голове, мы не умеем сделать силлогизм европейский. Эта община, понимающая всю беззаконность нелепого требования, не признающая в душе неограниченной власти помещика, трепещет и валяется в ногах его при первом слове!»³¹².

Вот вам и основоположник общинного социализма!

Вот и нетронутый крепостничеством потенциал народа и общины!

Вот вам и искреннее якобы непонимание сути собственных мыслей!

Таким образом, он прекрасно знал, о чем ему с Огаревым писал М. А. Бакунин: «Вы все готовы простить, пожалуй, готовы поддерживать все, если не прямо, так косвенно, лишь бы оставалось неприкосновенным ваша мистическая святая святых — великорусская община, от которой вы мистически ждете спасения не только для великорусского народа, но и для всех славянских земель, для Европы, для мира. Вы запнулись за русскую избу, которая сама запнулась, да так и стоит века в китайской неподвижности со своим правом на землю.

Почему эта община, от которой вы ожидаете таких чудес в будущем, в продолжение десяти веков прошедшего существования не произвела из себя ничего, кроме самого гнусного рабства?

Гнусная гнилость и совершенное бесправие патриархальных обычаев, бесправие лица перед миром и всеподавляющая тягость этого мира, убивающая всякую возможность индивидуальной инициативы, отсутствие права не только юридического, но простой справедливости в решениях того же мира и жестокая бесцеремонность его отношений к каждому бессильному и небогатому члену, его систематичная притеснительность к тем членам, в которых проявляются притязания на малейшую самостоятельность, и готовность продать всякое право и всякую правду за ведро водки — вот, во всецелости ее настоящего характера, великорусская община»³¹³.

В литературе изменение позиции Герцена по этой проблематике так или иначе сводится к его идейной эволюции после пресловутого эпического разочарования в мещанской западной цивилизации.

Мне эти объяснения интеллектуального регресса яркой мыслящей личности не кажутся убедительными. В то, что Герцен, грубо говоря, стал глупее, не очень верится. Думаю, скорее, речь идет о сознательной смене публичной позиции, о перемене плюса на минус и т. д., причем в корыстных, «маркетинговых» целях. Не он первый. И в истории, и в наши дни мы видим бездну схожих примеров.

Другими словами, полагаю, в Европе он писал не то, что думал.

Во всяком случае, в его искренности сомневались многие из знавших его лично. Было во всей этой затее с общинным социализмом нечто, отдающее интеллектуальной ноздревщиной вкупе с хлестаковщиной.

Как показывает Анненков и подтверждает М. Малиа, ему крайне важно было утвердить себя в качестве Большого революционера в политэмигрантском «Интернационале» того времени, и наличие в России якобы зародыша социализма в виде общины как бы повышало его статус. Да он и сам слегка проговаривается в «Былом и Думах».