Теорема Столыпина

В. И. Герье вспоминает: «Интересен в этом отношении рассказ, переданный мне очевидцем. В самом начале 60-х годов у Герцена, в Ницце, собрались однажды корифеи тогдашнего революционного движения-Маццини, Орсини и др. Речь зашла о социализме, о его надеждах и видах на будущее заграницей. Герцен с своей стороны указал на то, что и Россия может примкнуть к этому движению, в ней уже есть готовые организации — это ее сельские общины. — „La russie a la commune“. И сказав это, он обернулся к своему соотечественнику со словами: „Им все можно говорить, они ничего не знают о России“. Эти слова и пренебрежительное выражение лица, которым они сопровождались, показывают, что Герцен относился довольно скептично к своему парадоксу.

Но в России парадоксу верили и социалистические вожделения в русском обществе немало способствовали культу общины»³¹⁴.

Окончательный диагноз социализму Герцена и (во многом) его последователей поставили К. Маркс и Ф. Энгельс.

Они, как известно, не раз критиковали Герцена. Я не буду вдаваться в подробности их заочной неприязни, объяснять стилистику отношений, точнее, их отсутствия и пр. Об этом кое-что написано, преимущественно защитниками Герцена и русского освободительного движения.

«Классики марксизма», по вполне понятным причинам, реагировали на идеи Герцена об обновлении Европы русской «молодой кровью» с энтузиазмом профессора, которому гимназист объявил, что может объяснить, в чем смысл жизни, а заодно перезагрузить его научную карьеру.

С особой язвительностью они отмечали, что русский помещик Герцен узнал о существовании общины у его крестьян от заезжего иностранца.

В 1867 г. в первом издании «Капитала» Маркс говорит, что при определенных обстоятельствах нельзя исключить «омоложения Европы при помощи кнута и обязательного вливания калмыцкой крови, о чем столь серьезно пророчествует полуроссиянин, но зато полный московит Герцен (заметим, между прочим, что этот беллетрист сделал свои открытия относительно „русского коммунизма“ не в России, а в сочинении прусского регирунгсрата Гакстгаузена)»³¹⁵.

По Энгельсу, суть проблемы такова.

Социализм на Западе намерен разрешить существующие в современном мире противоречия путем новой организации жизни людей, которая необходимо требует перехода всех средств производства, в том числе и земли, в собственность всего общества.

Как же соотносится с тем, что на Западе еще только предстоит создать, русская общинная собственность?

Способна ли она стать «исходным пунктом народного движения, которое, перескочив через весь капиталистический период, сразу преобразует русский крестьянский коммунизм в современную социалистическую общую собственность на все средства производства, обогатив его всеми техническими достижениями капиталистической эры?».

Нет, отвечает Энгельс. В русской общине, как и в германской марке, кельтском клане, индийской и других общинах «с их первобытно-коммунистическими порядками» за сотни лет существования никогда не возникал стимул «выработать из самой себя высшую форму общей собственности».

Все они под влиянием растущего товарного производства и обмена постепенно теряли «свой коммунистический характер и превращались в общины независимых друг от друга землевладельцев… Нигде и никогда аграрный коммунизм, сохранившийся от родового строя, не порождал из самого себя ничего иного, кроме собственного разложения».

Поэтому коренное преобразование общины возможно только после победы пролетарской революции на Западе, которая поможет России сельскохозяйственными технологиями и деньгами.

Следовательно, надежды, которые на общину возлагают в России — ложные: «Каким образом община может освоить гигантские производительные силы капиталистического общества в качестве общественной собственности и общественного орудия, прежде чем само капиталистическое общество совершит эту революцию?

Каким образом может русская община показать миру, как вести крупную промышленность на общественных началах, когда она разучилась уже обрабатывать на общественных началах свои собственные земли?»³¹⁶.

В каком-то смысле Энгельс формулирует приведенные выше мысли самого Герцена образца 1843 г., только куда более масштабно. Впрочем, едва ли они когда-нибудь понимали социализм одинаково.

Возникновение нового общественного настроения

Итак, реальная крепостная община была не очень похожа на романтические конструкции славянофилов, которые просто сочинили красивую сказку, придумав себе народ, как люди иногда придумывают себе возлюбленных, приписывая им все мыслимые достоинства.

Проблема была в том, что эта сказка адекватно соответствовала внутреннему мироощущению множества русских людей — однако, как мы знаем, не всех.

Оценивая значение славянофилов, Чичерин писал, что в их «учении русский народ представлялся солью земли, высшим цветом человечества.