Теорема Столыпина

«Пять лет прошло, — разсказывал автору Строганов, — и жизнь десятка тысяч людей целого уезда вывернута наизнанку. Не верится самому себе, своим глазам. Хочется крикнуть куда-то вдаль: „Да где же раньше-то были! К чему и кому нужно было вековое страдание вечно голодного землероба!“. Но, слава Создателю, все кончилось. Сдвинулись с мертвой точки и нет той силы на свете, чтобы остановить людей, двинувшихся на новый жизненный путь.

Как бы хотелось иметь ковер-самолет, облететь бы на нем всю Русь общинную и крикнуть задыхающимся в петле: „Братцы общинники! придите, ощупайте сами своими руками, ткните пальцем в здоровое тело вашего же брата, крестьянина, отряхнувшего прах от гнилой общины! Братцы общинники! ощупайте сами!“. Я твердо знаю, что придется тогда любого из вас тащить обратно за хвост, как глупого щенка, которого мордой ткнули в молоко, а он сперва фыркает и пятится назад, пока не почуял вкуса в нем.

Но, горе, ковра-самолета нет, и приходится довольствоваться тем, что кого-нибудь встречного толкнешь мордой в молоко. Пофыркает, пофыркает — смотришь — припал… и коли хочешь, выдергивай хвост, а добровольно не уйдет. Ткнешь летом в разгар роста хлебов, ткнешь осенью в закромах, ткнешь и зимой на мельнице. Ткнешь и любуешься, как постепенно забирает противника»²⁵⁷.

Действительно, судя по приводимым историям, Строганов любил и умел зацепить противника, понимал подобные ситуации.

Полагаю, эта пара картинок с мельницы стоят внимания читателей.

Однажды, рассказывает Строганов, «засыпал я рожь свиную (2-й сорт) и калякаю мирно с соседом, тоже хуторянином.

— Ах ты, чертова перечница! Пристала как банный лист. Что для тебя аль жернова испортить? Привезла какие-то стручья да траву вместо ржи и мели ей помельче.

— Что это ты, Макар, расходился? — обращаюсь я к мельнику, который с руганью подходит к нам.

— Да как же, гнилая душа, — покою нет. Людям хорошо, а ей, вишь ты, крупно… Глянь поди со мной, можно ли мельче смолоть? — и Макар, не дожидаясь моего согласия, тащит меня за рукав в другой конец мельницы.

— Вот посмотри, что сыплется! А? И это рожь? Ей мельче… — Черта в ступе тебе нужно еще! — В грех ты меня ввела.

Смотрю, баба насыпает в мешок какую-то темную смесь — именуемую „хлебом“. Взял на ладонь… — костер, ржанец и спорынья.

— Ну, молодуха, — говорю я, — и верно твою „рожь“ мельче и в ступе не столкешь: уж дуже не ядрена. Ты напрасно на Макара и обижаешься. Ну да свинья съест, ничего…

— Что ты, батюшка, свинья, — ведь это хлебушка, это для себя.

— Как для себя? — Да тут же одна спорынья, можно же отравиться!

— Окстись, родимый, — отравиться, эка выдумал; слава тебе Господи, уже сколько годов Бог питает, а ты — отравиться.

— Почему же рожь-то такая дрянь? Ты откуда — любопытствую я.

— Да недалече… из Черковищей!

Разговорились. „Пойдем-ка, молодуха, я тебе покажу, что я свиньям мелю“. Подвожу ее к ковшу. Баба берет горсть, несет на свет, щупает, мнет, глядит в глаза: полное недоверие. „Ну, что? Как?“ — спрашиваю.

— Полно тебе морочить людей добрых, — бахвал!

— Ей Богу, тетка, свинье мелю, а вон рожь и для себя стоит; сходи, посмотри в мешках.

Баба молчком запускает в мешок руку и на ладони — как боб, жемчужная чистая рожь. Сомнений не было. Обступил народ, заинтересованный всей этой процедурой.

— Родненький! ведь все равно, что свинье жрать, возьми мою, с надбавкой давай поменяемся! — завопила баба.

— Нет, брат, не выйдет у нас дело с тобой. Мои свиньи сбалованные, едва ли будут есть твою муку, они тоже ведь хуторяне.

Недоверие изобразилось на ее лице и слушателей, когда я сказал, что рожь пришла сам 16, а в прошлом году сам 19 (в общине — сам два и три), что мы, хуторяне, и не сеем еще такой, а сперва отсортируем, что овес приходить сам 8 и т. д., и мельница на два часа стала аудиторией»²⁵⁸.

В другой раз собралось пять человек из одной деревни. «Приехали рано. Встаскали мешки наверх. Народу тьма и все ждут очереди засыпать. Народ кучками от скуки чешет языки о житейских мелочах. От нечего делать толкаюсь и я по кучкам. Там толкуют про пожар, в другом месте про свадьбы, а вон там и участки вспоминают. Пошел туда.

— И скажи на милость, какая мода вышла. Жили люди, как след, нет не хочу, подавай им, вишь, участки. Взял бы, думается, да в поганое корыто и засадил бы того человека, кто это у них коноводом был. Теперь изволь-ка, — отгораживаться от них. И что им попритчилось? И деревня-то, кажись, не взбалмушная, а вот, поди ж ты, пересошли с ума да и только. У них теперь уже и землемер назначен к весне, — жаловался один из кучки.

— Это какая же деревня-то выходит? — вмешиваюсь я в разговор.

— Да Конопатино, — отвечал нывший.

— Вот молодцы, так молодцы! давно пора было одуматься, полно бедствовать, — начал я, желая возбудить этот больной вопрос.

— Так по твоему это хорошо?