Теорема Столыпина

Пища у них стала разнообразнее, прихотливее. В деревенских лавках появились такие невиданные раньше вещи, как компот из сушеных фруктов. Правда, он стоил только 18 коп. фунт, но прежде о такой роскоши в деревне не помышляли, как не воображали, что пшеничные пироги можно печь не только в престольный праздник, но каждое воскресенье. А теперь пекли, да еще с вареньем, купленным в той же деревенской лавке.

Варенье было скверное, но стоило оно 25 коп. фунт, был в нем сахар, были ягоды, все вещи, от которых под красной властью коммунистов пришлось отвыкнуть. С быстрым ростом крестьянского скотоводства и в Европейской, и в Азиатской России увеличилось производства молока и масла.

Жизнь действительно становилась обильнее, легче. В ней пробивалась всякая новизна, о которой не было помину, когда я молодой девушкой жила в Вергеже. Деревенская молодежь стала грамотной. Сама по себе грамотность не вносила резкой духовной перемены в деревенский быт, т. к. потребности у учению у большинства по-прежнему не было.

Но над общим уровнем уже вставало отборное меньшинство, завелась думающая молодежь. Стали появляться деревенские интеллигенты из крестьян. Одни из них отрывались от земли, уходили в города, другие возвращались после школы в деревню и там, в родной обстановке, становились местными общественными деятелями, искали способы улучшить крестьянскую жизнь.

Правительство шло им навстречу. Уж на что у нас было принято ругать каждое министерство отдельно и все правительство в целом, но и оппозиция вынуждена была признать, что министерство земледелия хорошо работает, систематически проводит в жизнь очень разумный план поднятия крестьянского хозяйства.

Мелкий кредит, ссуды для кооперации, производительной и потребительской, опытные сельскохозяйственные станции, агрономические школы, разъездные инструктора, склады орудий, семян, искусственные удобрения, раздача племенного скота — все это быстро повышало производительность крестьянских полей. Министерство действовало не столько через своих чиновников, сколько через местных людей, земцев, крестьян»⁴⁴⁹.

Я далек от абсолютизации воспоминаний Степуна и Тырковой, как и любых других, однако замечу, что они не единственные в этом роде. Понятно, что легко привести противоположные свидетельства, притом в изобилии, — ведь о «крахе» реформы написана целая библиотека.

Тут, однако, есть нюанс, который делает бессмысленным, условно говоря, соревнование — одни свидетели против других. Найти негативные оценки положения в российской деревне и в России в 1861–1916 гг. проще простого, а вот положительные — причем столь панорамные, какие дают Степун и Тыркова, — до 1909–1910 гг., т. е. до момента, когда реформа Столыпина развернулась всерьез, полагаю, несколько сложнее.

Сама возможность появления подобных отзывов, немыслимых в предшествующее время, свидетельствует о позитивном векторе развития преобразований.

Экономический рывок, сделанный Россией в ходе модернизации Витте — Столыпина, был огромен. Напомню, что средний темп промышленного роста России в конце XIX — начале XX века, согласно расчетам П. Грегори, подтвержденным Л. И. Бородкиным, составил 6,65 %, в силу чего Россия в этот период была «абсолютным рекордсменом как по темпам роста промышленного выпуска, так и по темпам роста производительности труда».

Народнохозяйственные успехи сами по себе изменяли политическую ситуацию в стране, что прекрасно понимали оппозиционные политики, в том числе тот же Ленин.

Вместе с тем индекс модерности сознания населения страны, если бы его можно было измерить, далеко отставал бы от индекса промышленного развития. Это и понятно — слишком долго правительству и большой части общества средневековая психология крестьянства казалась национальным достоянием, не говоря уже о тактических удобствах, которые предоставляла такая психология для управленческих целей.

Мировая война и революция