Теория литературы

Внутренний мир человека, включающий в себя его намерения, мысли, осознаваемые чувства, а также сферу бессознательного, запечатлевается в произведениях по-разному. На ранних стадиях словесного искусства он дается более опосредовано, нежели открыто. Мы узнаем преимущественно о поступках, совершаемых персонажами, и гораздо меньше о внутренних, психологических мотивах их поведения. Переживания всецело зависят от развертывания событий и подаются главным образом через их внешние проявления: сказочного героя постигает беда - и "катятся слезы горючие", или - "его резвые ножки подкосилися". Если внутренний мир героя и выявляется словами впрямую, то в виде скупого, клишированного обозначения какого-то одного переживания - без его нюансировки и детализаций. Вот несколько характерных фраз из гомеровской "Илиады": "Так говорил он - и сердце Патроклово в персях подвигнул"; "И, сострадая, воскликнул"; "Зевс же, владыка превыспренний, страх ниспослал на Аякса". В эпосе Гомеру (как позже в древнегреческих трагедиях) человеческое чувство, достигшее накала страсти, рисуется "крупным планом", получая патетическое выражение. Вспомним последнюю главу "Илиады", где говорится о горе Приама, хоронящего своего сына Гектора. Это одно из глубочайших проникновений античной литературы в мир человеческих переживаний. О глубине отцовского горя свидетельствуют и поступок Приама, не побоявшегося ради выкупа тела сына (172) отправиться в стан ахейцев к Ахиллу, и собственные слова героя о постигшей его беде ("Я испытую, чего на земле не испытывал смертный"), его стенания и проливаемые слезы, о которых говорится неоднократно, а также пышность похорон, завершивших девятидневное оплакивание Гектора. Но не многоплановость, не сложность, не "диалектика" переживаний выявляются здесь. В гомеровской поэме с максимальной целеустремленностью и картинностью запечатлевается одно чувство, как бы предельное в своей силе и яркости. Подобным же образом раскрыт внутренний мир Медеи у Еврипида, одержимой мучительной страстью ревности.

Христианское средневековье, сформировавшее представление о ценности "сокровенного человека", привнесло во внутренний мир героев литературы много нового. Были открыты сложность и противоречивость человеческой природы (вспомним слова апостола Павла о греховности людей: "Я ведь не знаю, что совершаю, ибо не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то творю"-Рим. 7; 15) и обозначена возможность ее преображения на путях веры и подражания Христу.

Духовная встревоженность, сердечное сокрушение, покаянные умонастроения, умиление и душевная просветленность (см. о них с. 71-72) в самых разных "вариациях" запечатлены в "Исповеди" Бл. Августина, "Божественной комедии" А. Данте, многочисленных житиях. Вспомним размышления Бориса после смерти отца в "Сказании о Борисе и Глебе": "Увы, мне свет очей моих, сияние и заря лица моего -узда юности моей, наставник неопытности моей". Но средневековые писатели (в этом они подобны создателям фольклорных произведений и античным авторам), будучи подвластными этикетным нормам, еще мало осваивали человеческое сознание как неповторимо-индивидуальное, разноплановое, изменчивое.

Интерес к сложности внутреннего мира человека, к переплетению различных умонастроений и импульсов, к смене душевных состояний упрочился на протяжении последних трех-четырех столетий. Яркое свидетельство тому - трагедии У. Шекспира с присущим им сложным и нередко загадочным психологическим рисунком, в наибольшей степени - "Гамлет" и "Король Лир". Подобного рода художественное освоение человеческого сознания принято обозначать термином психологизм. Это индивидуализированное воспроизведение переживаний в их взаимосвязи, динамике и неповторимости. Л.Я. Гинзбург отметила, что психологизм как таковой несовместим с рационалистической схематизацией внутреннего мира (антитеза страсти и долга у классицистов, чувствительности и холодности у сентименталистов). По ее словам, "литературный психологизм начинается ...> с несовпадений, с непредвиденности поведения героя"1. (173)