Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Мы вышли на Большую Филёвскую. Развернулись, пошли по направлению к парку.

За спиной послышался нестройный топот кожаных ботинок на толстой резиновой подошве.

Я обернулся.

Нас догоняла весёлая компания очень красивых молодых людей. На них были короткие спортивные куртки серого и чёрного цветов, плотно облегавшие их крепкие ноги чёрные джинсы, начищенные пусть не до блеска, но всё же изрядно ботинки, стук которых об асфальт я услышал.

Шапок на молодых людях не было. Их короткие тёмно-русые волосы гордо и величественно развевались на совсем не сильном зимнем ветру.

Это были наши старшеклассники. Занятия у них к тому времени уже кончились, и теперь они шли со школы в бар.

– В бар?! – громко крикнул я нашим спутникам.

– В бар! – ответил хор ломавшихся юношеских голосов. – А вы?!

– К Тоне! – ответил за меня Миша.

– У-у-у! – загудела компания.

Когда гуд немного поутих, один из парней сказал: «Ну, вы там привет ей от одиннадцатого «А» передавайте!».

«Скажите молодой барыне, – произнёс другой юноша, – что мы сегодня и за неё здесь пить будем!».

– Скажем! – хором ответили мы с Мишей.

Компания опять радостно загудела. Мы пошли быстрей.

Секунд через тридцать мы услыхали, как за нашими спинами с чудовищным скрипом распахнулась дверь бара. Громко стуча ботинками об облицованные глазурной плиткой ступени, страшно матерясь и толкаясь, шестеро парней (точно помню, – их было именно шестеро) вошли в помещение. Издав жуткий, напомнивший мне плач попавшего в крысобойку котёнка плач, неспешно затворилась за ними дверь.

Мы миновали Детский парк, прошли заброшенную больницу (сейчас в её здании устроили дом престарелых). Остановились мы возле бассейна. Там перекрёсток со светофорами.

Прождав пару минут на пешеходных переходах, мы перебрались наконец на другую сторону улицы и тут же свернули оттуда на Физкультурный. Пошли к дому Тони.

Тротуар был узенький. Справа от нас возвышались пятиэтажки. Края их металлических крыш все заросли огромными, иногда до метра длиной сосульками. Их острые пики воинственно и грозно смотрели вниз. Заманчиво и чарующе выглядели тогда эти ледяные глыбы. Казалось, не изо льда они сделаны, а из горного хрусталя, – такими чистыми они нам казались. Сосульки переливались то переливались голубым, то отливали тёмно-синим.

Некоторые из них прямо у нас на глаза устремлялись с крыши вниз и разбивались о покрытый толстым слоем прозрачной ледяной глазури асфальт.

Не знаю, почему, но в тех асфальт в тех местах был покрыт толстым, в несколько сантиметров слоем льда.

Подходить близко к стенам домов мы не решались. Нас отпугивали то и дело срывавшиеся с края металлической ковши ледяные глыбы.

Слева от нас лежали высоченные, метра два с половиной в высоту сугробы.

Так мы и шли. Протискивались кое-как между горами грязного, насквозь пропитавшегося автомобильной гарью снега и бежевыми стенами домов, с крыш которых падали иногда сосульки.

Наконец мы подошли к зданию РОВД. Тёмные пятна пожиравшей здание сырости причудливым узором расползались по серым бетонным стенам. Мрачные зарешеченные окна уныло смотрели на заметённый снегом неопрятный двор. Здание было приземисто, неказистое. Всем своим телом оно вжималось в землю, будто хотело съёжиться, стать незаметным, маленьким.

В детстве мне казалось, что все дома на самом деле живые. Что у каждого из них есть душа, есть сердце. А ещё глаза. Эти глаза – окна.

Вот и тогда мне показалось, что это на самом деле живое существо. И это существо смотрит на меня пристально через огромные стеклянные глаза. Оно меня изучает.

Что было в тех глазах? Ничего зловещего на самом деле. Это были полные боли и отчаяния, какого-то удивительного разочарования глаза умирающей старухи, – дряхлой матери, которую предал собственный сын.

Вот, что было в тех глазах. И какая разница, что на самом деле эти глаза были всего лишь окна. Окна неказистого здания. Здания местного РОВД.

Я отвернулся. Смотреть больше на это самое здание я не мог. Не мог потому, что мне казалось, будто оно тоже смотрит на меня. И притом изучающе так смотрит, пристально, внимательно. Будто хочет понять, что я буду делать дальше.

Странное чувство на самом деле.

Мы неспешно подобрались к тониному дому.

Сделать это было непросто. Все дорожки во дворе были покрыты тонким слоем гладкого как зеркало и прозрачного как хрустальная ваза льда. Ступать по нему было не очень приятно. Мы шли осторожно. Всё время боялись чертыхнуться.

Вот мы у тониного подъезда. Звоним в домофон. В ответ слышатся громкое протяжные гудки. Мы ждём ответа.

Пока мы его ждём, я поворачиваясь лицом ко двору.

Только тогда я заметил, что возле подъезда был припаркован принадлежавший Тоне шестисотый «Mercedes». Мрачные стволы росших во дворе деревьев, их голые сплетшиеся ветви уродливо и криво отражались в переливавшихся голубизной тонированных стёклах.

Машина была прекрасна. Большой, чёрный, будто весь вырезанный из цельного гагата автомобиль манил меня и притягивал с какой-то неземной, воистину мистической силой.