Тепло очага

С легким шипением кружилась пластинка… Пол в комнате стал скользким, как дорога в гололедицу… Кто-то мелькнул в окне… Это был мой давний, лютый враг… Как только я увидел его, ноги мои подкосились, а он, хихикнув, скрылся на мгновение и появился вновь. И не один — с ним была моя мать, соседка, еще одна соседка, еще одна, все наши доярки, фотограф Кима, садовод Гаги, продавец Батако, Кати и Керим… Враг мой снова хихикнул, и вслед за ним захохотали все собравшиеся у окна, захохотали стены комнаты, деревья во дворе…

Нет, враг мой, нет!

Я повернулся к окну и громко, чтобы на всю улицу было слышно, крикнул:

— Орц-тох!

Я заплясал, закружился, как юла…

Пока катится колесо

Перед самой войной, в мае 1941 года, Хаджисмел получил отпуск и отправился в родные края. Из Ленинграда, где он служил, до Москвы Хаджисмел летел на самолете, из Москвы до Беслана ехал на поезде, в Беслане сел в попутную машину и соскочил с нее там, где от шоссе ответвлялась и тянулась в сторону проселочная дорога. «Теперь придется подождать чью-нибудь арбу», — подумал Хаджисмел, огляделся, но не то что арбы — ни одного попутчика не увидел. Путь предстоял ему не близкий, времени терять не хотелось, и, вскинув чемодан на плечо, Хаджисмел зашагал по пыльной дороге. Ему казалось, что он и добежал бы до самого дома, и бег его был бы легок и неутомителен — ни капли пота не выступило бы на его лбу; и тяжести чемодана он бы не чувствовал, потому что давно уже не был дома. С тех пор как он последний раз вышел за околицу своего села, прошло столько времени, что младенцы, родившиеся тогда, уже привыкли слушать сказки. Хаджисмел, шагая, думал об отце, о матери, о сестре… Всякий раз, приезжая в отпуск, он заставал их живыми и здоровыми, но, уезжая, всегда тревожился: ему казалось, что родные, оберегая его, скрывают все неприятное, все свои заботы.

Дорога извивалась, как брошенная на землю веревка — то огибала курган, то лощину… По обе стороны дороги зеленело кукурузное поле, и в глубине его работали женщины, махали тяпками, выпалывая сорняки, и они были так далеко, что, глядя на одинокого путника, вряд ли могли рассмотреть звездочку на его фуражке и ремень с портупеей. Хаджисмел знал, что за кукурузным полем начнется яблоневый сад, потом луга, потом орешник… Притомившись, он присел на чемодан. «Не может быть, чтобы по дороге не проехала хоть какая-нибудь телега», — подумал он и в тот же миг услышал скрип колес. Из-за кургана появились две пары рогов, ярмо — арба, запряженная волами. Волы медленно переступали ногами, медленно жевали жвачку: возница сидел на доске, перекинутой поперек кузова, и дремал, надвинув на самые глаза широкополую войлочную шляпу.

Волы поравнялись с Хаджисмелом и прошли мимо. Он подхватил свой чемодан и, догнав арбу, обратился к вознице:

— Счастливой дороги, брат!

Возница нехотя повернулся, и Хаджисмел увидел его лицо — влажные, будто спросонья, глаза, давно небритые щеки.

— Клади свою ношу, — хозяин арбы кивнул на кузов и отвернулся.

Хаджисмел пристроил свой чемодан и двинулся за арбой. Он хотел сесть рядом с возницей, надеясь, что тот разговорится, но войлочная шляпа снова надвинулась на переносицу, и Хаджисмел так и не дождался приглашения. Радость возвращения понемногу угасала, сменяясь раздражением. Боясь, что ему придется плестись пешком до самого села, Хаджисмел зашагал быстрее и, поравнявшись с передним колесом, сказал:

— Дай-ка, сяду рядом с тобой.

Возница смахнул с доски соломинки и нехотя подвинулся.

Когда арба подпрыгивала на ухабах и Хаджисмел невольно прикасался к соседу локтем или плечом, тот отстранялся, недовольно ворча что-то себе под нос… Обут он был в самодельные чувяки, подшитые сыромятной кожей, ветхие брюки его давно продырявились в коленях, и он прикрывал прорехи обветренными растрескавшимися руками. Хаджисмел чувствовал себя неловко, потому что хозяин арбы был, пожалуй, постарше его, но смущался, как ребенок.

— Что нового у нас? — спросил Хаджисмел. — Прости, может, ты не из нашего села?

— Я тебя знаю, — сказал возница. — Когда выгоняют на пастбище быка, которого откармливают к твоему приезду, то все только о тебе и говорят.

— В селе, наверное, откармливают не одного быка…

— Да, но тот, которого посвятят Хаджисмелу, выделяется в стаде…

— Мне стыдно признаться, но я не знаю тебя…

— Не знать меня — к лучшему.

— Каким же именем я назову тебя при встрече? — спросил Хаджисмел.

— Каким угодно, мне все равно.

Возница слез с арбы и пошел рядом, будто на колючки ступая.

— Обиделся ты на меня, что ли? — спросил Хаджисмел.

— Ноги затекли, вот я и решил размять их…

— На волах давно работаешь?

— Немощные волы мне достаются. А окрепнут чуть — их тут же передают другому.

Он не жаловался: слова, таящие обиду, звучат громче. Возница же говорил, будто вспоминал что-то давнее, почти безразличное ему.

— Рассердись однажды и никому не отдавай их, — посоветовал Хаджисмел, — Можешь так сделать?

Возница промолчал… Когда его волов передают другому, он тоже, наверное, отворачивается, стараясь ничего не видеть.

— А на лошадях ты никогда не работал?