Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Главное — она предчувствует всю протяженность предстоящей жизни и так внимательна, так жадна к ней, с такой любовью путается в ее мельчайших подробностях, что эта невеликая, как и все земное, тропа и впрямь кажется бесконечной.

Бабке Дарье было восемьдесят два года, и она была смертна. Бабка была легка, почти бестелесна — одна душа. Горбоносая, светлоглазая душа. Это по внешним признакам, что касается внутреннего содержания, то душа у бабки Дарьи была озорно жизнелюбива. Все восемьдесят два года, все войны, пьянство покойного мужа-аптекаря и чрезмерная трезвость единственного сына, даже сама смерть не смогли вытоптать этого весеннего озорства.

Умерла она просто. Не встала утром, и все. Семья проснулась в семь, как обычно, а завтрака на столе нет, и свежих газет нет, и бабки Дарьи тоже нет. Осталась бабка в постели — маленькая, костлявая, отболевшая душа…

Бабка Дарья оставила завещание. Был там, между прочим, и абзац про нас. Бабка просила, чтобы похоронили ее не пьяные, неопрятные мужики, а мы. То есть выкопали могилу, гроб опустили, ком земли бросили. «И чтоб могилу копали весело, с песней и вообще хороните меня без горя, я свое отжила…» В благодарность за земляные работы бабка Дарья отписывала нам самое ценное в своем имуществе — золотой нательный крестик, навеки осевший в одном из московских ломбардов во время нашего неудачного вторжения в столицу.

Бабкину просьбу мы исполнили в лучшем виде. Был февраль, зима выдалась бесснежная, но мороз давил вовсю, и земля была как чугунная: тюкнешь по ней ломом, а она только прогудит в ответ. Кладбище — уютный, маленький погост маленького городка, настолько сжившегося с ним, что он стал его естественным продолжением, его тупичком, даже автобусный маршрут и тот был назван с учетом их диалектического единства: «Рынок — кладбище» — было пустынным. Он был реалистом, тот, кто назначил день поминовения мертвых на самую благодатную пору года — весну. Копать мы начали с утра, часов в восемь. Сначала обильно полили отведенное нам, вернее, бабке Дарье место керосином, подожгли его и часа полтора прогревали землю. Лишь потом стали долбить ее ломами. Мы с Гражданином долбили. Плугов подчищал мерзлую глину шуфельной лопатой. Валентин Павлович, смятенный, подавленный, боялся, что мы не успеем к трем, к выносу, через каждый час прибегал к нам, а может, убегал из дома — робко спрашивал: «Может, все-таки позовем подмогу?» Мы от подмоги отказывались, нам хотелось сделать все, как наказывала бабка Дарья. Поскольку петь в такой мороз было сложновато — с погодой бабка Дарья не подгадала — мы приволокли с собой патефон. Он стоял на краю могилы, рядом с бутылкой водки и незамерзающей закуской — салом (и то и другое принес Учитель), и популярные певицы и певцы шестидесятых, ежась от собачьего холода, выходили к могильной черте (им такая рампа, наверное, и не снилась) и отпевали бабку Дарью. «…В болотных сапогах не по ноге девчонка из геологоразведки шагает по нехоженой тайге». Или: «Быть может, до счастья осталось немного, быть может, один поворот…» Это было настолько богохульно, что кладбищенская служительница, та самая, что отмеряла вчера место для бабки Дарьи, сама на нее похожая — такая же горбоносая и горбатенькая, но начисто лишенная бабки Дарьиного озорства, высунулась из своей сторожки, приковыляла к нам и, стоя на краю могилы в блистательном обществе Эдиты Пьехи, Майи Кристалинской, Муслима Магомаева, яростно трясла над нашими головами своей суковатой клюкой.

Снизу, из заглубившейся наконец могилы, мы объяснили старухе, что являемся не богохульниками, а добросовестными исполнителями воли усопшей.

Старая нам не поверила. Она ширяла палкой в патефон, произносила непотребные слова, и ей пришлось дать три рубля.

— Бог с вами, — сказала тогда старуха, отирая бескровные уста суковатой, как и ее палка, ладонью, перекрестила могилу и нас в ней и потащилась назад.

Порывистый ветер мел между оградами сухую, как металлические опилки, порошу и старые ржавые листья.

Учитель волновался зря. Мы успели, и бабку Дарью схоронили вовремя. Пришла жидкая процессия: несколько учителей, а в основном старухи, соседки бабки Дарьи по дому. Они стояли вокруг могилы, закрываясь от ветра тощенькими, выношенными, как осенний лист, пальтецами, тулились друг к дружке, привычно, обреченно плакали, и их тихий, размеренный дождик нарушали только надрывные рыдания шестнадцатилетнего человека — бабки Дарьиной внучки.

Смерть стара, как жизнь, и даже в малой группе людей всегда найдется человек, безоговорочно знающий, когда надо заколотить крышку гроба, когда и как его нужно опустить в могилу и когда самое время бросить в нее первый ком. В нашей процессии таких профессионалов было много. Старушки плакали и между делом руководили привычным ритуалом (после, на поминках, трезвый Учитель скажет нам: «Скольких там хоронил, а хоронить так и не научился»), по возможности укорачивая его из-за скверной погоды.