Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Иногда с нами приходил Гражданин, и это было чревато всякими последствиями. Он был слишком деятелен, чтобы вот так, уставившись в воду, лежать на берегу. Плугову он не мешал — мы крепко досаждали Володе в житейских делах, но тушевались, когда он брал в руки кисть или карандаш, и это негласное почтение к его ремеслу сохранилось по сей день, — а меня непременно втягивал в какую-нибудь авантюру. Если это было в конце лета или в начале осени, то мы обычно переплывали на другой берег, пробирались ползком в прогретые, обдававшие сухим мускатным духом виноградники, наспех набивали гроздьями майку с завязанными концами, по ложбинке между кустами возвращались к реке и, рискуя получить в зад заряд соли первого помола, плыли к Плугову. Все время, пока свершалась кража, Володя увековечивал прикумские виноградники и между делом наблюдал обстановку в хорошо просматривавшемся сверху шалаше сторожа.

Говорят, краденое — самое вкусное. Кисти винограда были желты, как вспоившая их речная вода. Плугов рисовал, а Гражданин, ценя время и заслуги мастера, кормил его, как аиста, с руки, и поднятая им гроздь загоралась на солнце маслянистым лампадным светом.

…Мы успешно обживали комнату. Снесли в нее свои немногочисленные книжки, выпросили у завхоза покалеченный стол и, отремонтировав, тоже втащили сюда. Приходили в угловушку после ужина и частенько засиживались до отбоя. Читали, спорили до молодого петушиного хрипа, обсуждая самые животрепещущие вопросы — например, о смысле жизни. Самым здравомыслящим был Плугов: он отрешенно наблюдал петушиные бои.

— Мы рождены для поисков истины, — крыл Монтенем один.

— Жизнь человеческая настолько случайное явление, что искать смысл в ней бессмысленно. Самообман…

Это Коля Бесфамильный, самый последовательный из всех несовершеннолетних агностиков.

— Смысл уже в том, чтобы п-процвесть. П-процвесть, а не просуществовать. Процвесть и, как сказал поэт, общий привет, — кипятился жизнелюбивый, губастый (почему-то все заики губошлепы) Гражданин. Гражданин всю жизнь рвался к цветению, и на тридцатом году, раньше, чем у кого-либо из нас, его голова действительно зацвела, как полевая ромашка: желтенькая, голенькая макушка и подвядшие лепестки вокруг.

Мы драли горло, не могли найти общий язык, потому что каждый слушал себя, удивлялся себе и аплодировал себе. Такой возраст — самовыражение, самонаряженье в чужие обноски.

Присутствие Гражданина вносило в жизнь наглядных пособий некоторое разнообразие. Никакой спор не мог занять его непоседливую натуру целиком, с руками и ногами, и в ходе петушиных баталий он развлекался еще тем, что подрисовывал на географических картах несуществующие морские пути и целые города. С его легкой руки в центре Аравийской пустыни возник город Парнокопытск, уютный, зеленый, с тенистыми садами и парками, с обильным числом пенсионеров на садовых скамейках, и существует, поди, до сих пор, несмотря на все ближневосточные катаклизмы.

Однажды, когда Плугов действительно оформлял интернатскую стенновку «За прочные знания», мы скопом придумали какую-то удачную подпись, и на следующий день, осматривая газету, Учитель сказал нам, стоявшим тут же, у своего детища: «Почему бы вам не написать в районную газету про безобразия с нашими мастерскими? Думаю, получилось бы, и польза была б».

Местные строители лет пять строили интернату мастерские для политехнического образования воспитанников и никак не могли соорудить их. Безобразие, конечно, но такое привычное, почти родное, с трудом воспламеняющее зрелых публицистов. Но мы были незрелы, наше авторское тщеславие было разворошено, как тлеющие угли, и воспламенить его ничего не стоило. Достаточно было легкого дуновения будущей районной славы.

В тот же вечер приступили к делу. Однако нет более бесплодных мук, чем муки коллективного творчества. В каждом из нас клубились неясные, хотя, без сомнения, выдающиеся, полные убийственного сарказма мысли и выражения, но оформление их в ясном общепринятом языке встречалось соавторами не менее убийственным, уничижающим смехом. Гражданина тянуло к изысканной иронии: «Говорят, Колизей построили за два года…» Ха-ха. Бесфамильного тянуло к философским глубинам: «Надо учесть, что эта бесхозяйственность творится на глазах у подрастающего поколения…» Ха-ха. Плугова тянуло спать.

Мы ушли из комнаты поздно вечером, измученные и разругавшиеся. На полу остался ворох истерзанной бумаги. И ни одной мысли, ни одного выражения. Коллективом равноправных сочинять невозможно, зато очень легко отвергать — таков урок злополучной ночи.

Наутро, в воскресенье, я поднялся в комнату один, написал как бог на душу положил заметку за четырьмя подписями и с названием «Памятник бесхозяйственности» показал ее в спальне сибаритствующим соавторам, был жестоко осмеян ими за банальность, вложил заметку в конверт и отправил в редакцию.

Через неделю «Памятник бесхозяйственности» был опубликован районной газетой.