Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Но на сей раз на подходе к точке Петр Петрович вдруг заколебался, и концовка получилась смазанной: не было классической четкости и грации. Совершив таким образом свой нелучший соскок, он отошел в сторону, и мы поняли, в чем дело. Итогом всего нагромождения цифр и формул оказалась смехотворная сумма — что-то вроде тридцати копеек. Гора родила мышь.

— Тридцать копеек — тоже деньги, — не совсем уверенно говорил Петр Петрович, с чрезмерной тщательностью вытирая тряпкой белые, натруженные руки.

Никто не смеялся.

В школе Петра Петровича не любили. Был он крупен, крепок, даже немного сутулился, как часто сутулятся очень сильные люди. Мощные, прогнувшиеся под собственной тяжестью плечи всей фигуре придавали угрюмость. Добавьте к этому огромные, сороковых годов, часы на черном ремешке (не ремешок, а целый ремень!), которые он, казалось, не снимал и во сне. Во время контрольных часы стучали на весь класс. Трах… тарах… тах… Кроме часов, Петр Петрович носил еще одно украшение — круглые, совиные, тоже сороковых или пятидесятых годов, очки с металлическими дужками, намертво, по-кавалерийски обхватывавшие его уши своими гнутыми оконечностями. Такие очки способны в два счета лишить человека его природной основательности. В них даже кадровые слесари выглядят начетчиками. Хронометр — звали Петра Петровича в интернате, и я не знаю, что давало больше оснований для прозвища — часы или очки.

Я тоже не любил Петра Петровича. А что? Из всех чувств нам легче всего дается чувство нелюбви. Никаких душевных затрат. Особенно если приходится подчиняться этому человеку. Подчинение, как правило, не располагает к любви. Чем меньше знаешь, тем легче нелюбовь. Правда, однажды мое отношение к Петру Петровичу было поколеблено. Обогащено, размыто — и то и другое, пожалуй, будет верно.

Случилось это уже в десятом классе, когда я на выходные приехал к одной из своих двоюродных бабок, жившей в пойменном прикумском селе километрах в двадцати от города. Бабка жила с дедом, сухеньким мастеровитым Мефистофелем, чей характер прекрасно выражался хотя бы в том, что свою собаку он, например, нарек язвительным именем Нитак. Язвительным не по отношению к собаке (ей-то, думаю, было все равно) — по отношению к людям. Дед спал и видел, точнее, слышал, что хоть кто-то из односельчан хоть однажды спросит его: «Как же зовут твою собаку, папаша?» — и тогда он, дед, с короткой язвинкой ответит:

— Нитак.

— Как не так?

— А так — Нитак, — повторит дед, и язвинка выскочит наружу козлиным смешком.

Дед никогда не учился и вообще при всей мастеровитости как-то остался в жизни сбоку — в истопниках, сторожах; в частицах «не» и «ни», естественно, не разбирался, но дух отрицания сидел в нем, как хромой бес. Думаю, что этим духом он, насквозь простаревший и больной, и был жив. Старики были бездетны, скуповаты, но у них был большой, тоже отживающий сад, и раз-два в год, в благословенную пору созревания плодов, я наезжал к ним и хорошо, надолго отъедался. Они даже хотели забрать меня совсем, но у меня были еще два брата, троих они взять не могли, а один я идти к ним отказался — не думаю, что от этого жизнь моих братьев стала сытнее, скорее наоборот.

По вечерам мы втроем сидели на лавочке перед домом под огромными, невнятно шелестевшими в безветрии акациями. Дед по привычке язвил, а бабуся в непринужденной обстановке читала мне нравоучения. Это она считала своим материальным вкладом в воспитание сирот и делала добросовестно. В один из сеансов мне была изложена нравоучительная история про мальчика Петю Астапова. Когда-то бабуся жила в одном доме с семьей этого пацана. Семья была многодетной, рано осталась без отца, поэтому и жила в доме на паях с моей бабусей. «Мать у них тоже прибаливала, так Пете приходилось делать в доме и мужскую работу, и бабью. И он все успевал: и печку растопит, и со скотиной управится, и детей обиходит. И учился еще на «четыре» и «пять». Закончил десять классов, и его взяли в школу. Учителей не хватало, а Петя и раньше всем как пример был. Потому и институт заочно кончил, сестер и братьев на ноги поставил и сам в город уехал. Так что и без отца-матери можно в люди выйти, если иметь голову на плечах, да к голове еще руки», — закончила бабуся и торжественно смолкла, не обращая внимания на дедову реплику в том смысле, что к голове в первую очередь нужны не руки, а крепкие уши.

— Вот почему ишак Роберт (дед произносил это имя на французский манер) у меня в люди вышел? Такой умный, что без кнута шагу не ступит и от переутомленья, будь спокоен, никогда не сдохнет. А потому что за уши его в детстве таскали. Ты, Серега, присмотрись к его ушам. Они ж у него как хромовые. Не то что у тебя — бубликом. У него ж они заместо крыльев.