Тереза Дескейру. Тереза у врача. Тереза вгостинице. Конец ночи. Дорога в никуда

Может быть, именно в этот миг Катрин вспомнилось, какая тишина царила в особняке на улице Бабилон, где жили когда-то ее родители, и вокруг него, во дворе и в саду. Тогда, перед самой войной, выходя замуж за молодого эльзасского врача отчасти еврейского происхождения, Катрин де Борреш не то чтобы поддалась обаянию ума, который в ту пору казался ей безупречным, и не то чтобы даже покорилась физическому обаянию этого человека — той властной силе, что и теперь, спустя два десятилетия, подчиняла несметное множество больных. Нет, между 1910 и 1913 годом дочь барона де Борреша восстала против своей семьи; ей был отвратителен отец, с его безобразной внешностью, каким-то преступным уродством (к этой-то мерзкой кукле и наведывался два раза в неделю доктор Элизе Шварц — подкрутить ослабевшие винтики в организме). С неменьшим презрением относилась она к матери, с ее ограниченной, однообразной жизнью. В те времена для девушки ее круга подобная позиция была такой же рисовкой, как, например, упорная учеба — до лиценциата по литературе — или поступление в Сорбонну. Шварца она видела мельком во время скоротечных завтраков, а за праздничными обедами внимала переливам его звонкого голоса, доносившегося с дальнего конца стола. В глазах юной Катрин он выглядел олицетворением прогресса, святой науки. Она, как стену, возвела этот брак между собой и тем миром, который отвергала. По правде говоря, известный уже тогда ученый, секретарь Лиги прав человека, Элизе Шварц с удовольствием принял на себя роль миротворца: помирив Катрин с семьей, он мог бы всегда входить в особняк де Борреш через парадную дверь; еще немного, и ему бы это удалось. Он методично претворял в жизнь свой план и отказался от него только тогда, когда понял, что невеста его раскусила. Так, с первого дня начала разыгрываться между ними эта комедия: поминутно Шварц, чувствуя на себе неотступный взгляд Катрин, наступал на горло своим тщеславным замыслам и вновь входил в роль ученого с передовыми идеями.

Потом он мстил за себя, обращался с ней по-свински, всячески ей грубил, особенно при свидетелях. После двадцати лет совместной жизни у него вошло в привычку унижать ее при всяком удобном случае: это стало настолько обычным делом, что, как и этим вечером, ему нередко доводилось хамить ей безотчетно, без желания.

В свои пятьдесят лет он высоко держал благородную голову, окаймленную густыми седыми волосами. На его смуглом, дубленом лице играл румянец. Такие лица сохраняются дольше других. У него была молодая, свежая кожа, здоровый рот. «Вот что держит Катрин», — не сомневалось «общество» (люди, от которых она в свое время бежала, настигли ее: теперь их привлекали в ней левые идеи). Говорили даже, что «ей нравятся колотушки». Но знавшие ее мать, баронессу де Борреш, находили, что, не подозревая об этом, именно ей Катрин обязана этой свободой от предрассудков, которую она унаследовала вместе с известной рассеянностью, чрезмерным благодушием и неизменно строгим стилем в одежде, не считающимся ни с какими веяниями моды.

В тот вечер Катрин уселась на ковер, что в корне противоречило ее «стилю». Ее короткие волосы кое-где поседели, они приоткрывали тощий затылок. У нее было мелкое лицо — сморщенная рожица карлицы; взгляд ясный и прямой. Крошечный рот искажался тиком, который кто-то мог ошибочно принять за издевательскую усмешку.

Мадемуазель Парпен стоя листала иллюстрированные журналы, сложенные на консоли, со следами от пальцев, которые оставили пациенты доктора. Этой толстой коротышке не помешал бы корсет. Когда телефонный звонок позвал ее в прихожую, она со значением плотно прикрыла дверь: этот жест уведомлял мадам Шварц, что телефонный разговор — не для ее ушей. Напрасные усилия: все звуки из одной комнаты беспрепятственно проникали в другую; уроки игры на фортепиано и радиотелеграф приводили соседей в бешенство. К тому же секретарша все больше повышала голос:

— Записать вас на прием, мадам? Увидеть доктора сейчас же, в такое время? Даже не думайте об этом! Нет, нет, мадам, не настаивайте… Но мадам, он не мог вам обещать… Нет, вы путаете: доктор Элизе Шварц не ходит по ночным кабаре… Запретить я вам не могу, но должна предупредить, что вы напрасно беспокоитесь…

Мадемуазель Парпен вошла в кабинет доктора через дверь, которая вела в прихожую. Катрин не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать ее стрекотание:

— Какая-то ненормальная, месье, она говорит, что вы якобы обещали принять ее в любой день и час… Будто бы она познакомилась с вами два года назад в баре… «Жерли?» «Жерни?»: я не разобрала названия.

— И вы, значит, ей отказали? — зарокотал доктор. — Кто дал вам такое право? Во что вы вмешиваетесь?

Она залепетала, что уже одиннадцатый час, что она не могла предположить, что он позволит… Доктор закричал, чтобы она отвязалась от него со своими предположениями. Он прекрасно знает, что это за пациентка: весьма примечательный случай… И вновь из-за идиотки упущена возможность…

— Но месье, она сказала, что будет здесь через полчаса…

— А, так она все-таки придет?