Тереза Дескейру. Тереза у врача. Тереза вгостинице. Конец ночи. Дорога в никуда

Он как будто занервничал, несколько секунд был в замешательстве, колебался…

— Ну хорошо, сразу же проведите ее ко мне и отправляйтесь на свое метро.

В этот момент в кабинет вошла Катрин. Доктор уже сидел, как ни в чем не бывало, за рабочим столом. Увидев ее, он приподнялся на стуле и надменно поинтересовался, что ей угодно.

— Ты ведь не примешь эту женщину, Эли?

Она стояла перед ним, в тесном коричневом трикотажном платье, угловатая, узкобедрая, с твердым, неподвижным затылком. От яркого света люстры она щурила глаза без ресниц; правая кисть, длинная и красивая, лежала на груди, пальцы вцепились в коралловое ожерелье.

— Ага, выходит, ты занимаешься подслушиванием?

Она улыбнулась, будто услышала что-то очень приятное:

— Да. И так будет до тех пор, пока ты не распорядишься обить двери войлоком и покрыть стены, потолок и пол пробкой… Для квартиры, в которой исповедуется столько бедолаг, такая слышимость, пожалуй, даже забавна.

— Ну ладно… теперь дай мне поработать.

Автобус смерчем пронесся по улице Буленвилье. Катрин, уже взявшись за щеколду, обернулась:

— И конечно, мадемуазель Парпен скажет этой женщине, что ты не можешь ее принять?

Он поднялся со стула, подошел к ней поближе и спросил, держа руки в карманах и поводя тяжелыми плечами, часто ли это на нее находит. Потом закурил дешевую сигарету и добавил:

— Ты знаешь хотя бы, о чем и о ком речь?

— Знаю, и очень хорошо, — отвечала Катрин, прислонившись к обогревателю. — Я помню этот вечер: три года назад, в феврале или в марте, ты еще тогда много бывал на людях; ты мне все рассказал, когда вернулся; это та одержимая, которая заставила тебя пообещать…

Он округлил спину, стал внимательно изучать узор на ковре… Похоже, ему было стыдно. Катрин села на кожаный диван, который Элизе называл своей исповедальней. Тысячи и тысячи несчастных, запинаясь, мямлили свои выдумки, доискиваясь тайны собственной жизни и делая вид, что не имеют о ней никакого представления… Из соседней квартиры доносился серьезный, на удивление придурковатый голос диктора радиотелеграфа, призывавший покупать мебель от Левихана. Машины по-прежнему гудели и ревели на перекрестке под окнами. Тишина наступала не раньше полуночи, да и то, если в доме никто не устраивал приема.

Доктор поднял глаза и увидел мадемуазель Парпен, которая стояла у столика с пишущей машинкой. Он велел ей идти в прихожую и ожидать там даму. Когда она вышла, Катрин заявила почти в приказном тоне:

— Ты ее не примешь.

— Это мы еще посмотрим.

— Ты не примешь ее, это опасно…

— Скажи уж прямо, что ревнуешь…

Она расхохоталась искренне и неожиданно свежо.

— Ах, нет, бедный мой толстун… Какая уж там ревность…

На мгновение, не без грусти, она мысленно перенеслась в те времена, когда ревновала его. И вдруг ее словно прорвало:

— Тебе ничуть не больше, чем мне, хочется получить пару пуль из револьвера… Или, скажешь, такого быть не может? Вспомни Поцци… Ты говоришь, что я ее не знаю, что я ее никогда не видела?.. Я помню слово в слово все, что ты мне рассказал в тот вечер… У меня ведь невероятная память на все, что к тебе имеет отношение. Ничего не пропадет, ни один звук, если ты что-то произносишь при мне. Думаю, хоть я ее никогда не видела, я бы ее узнала, эту женщину татарского типа; она выделяется на фоне твоих красавиц с голыми спинами: на ней всегда английский костюм, шляпа, надвинутая на глаза… В конце той вечеринки она поднялась, тряхнула короткими волосами, обнажив великолепный лоб… Ты был навеселе, когда излагал мне все это… все твердил: «Такой потрясающий лоб, высокий, как башня…». Забыл, как без конца повторял это? И еще: «Нельзя доверять женщинам калмыцкого типа…». Ты ведь и сейчас им не доверяешь, признайся… Твое самое большое желание сейчас — отправить ни с чем эту бабу. Если примешь ее — то только из ложного стыда…

Элизе даже не стал оскорблять ее в ответ. Не перед кем было строить удальца. Он только проговорил вполголоса: «Я обещал».