Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

Только я выписался из госпиталя, как наткнулся на своего начальника, лейтенанта. Ему было от силы лет восемнадцать, а мне уже двадцать три или около того. Это был такой маленький солдафончик, и, когда я отдавал ему честь, я тут же превращался в персонажа Джерри Льюиса, ничего не мог с собой поделать. Он, естественно, считал меня круглым дураком, но время от времени дураком быть даже полезно. Я докладываю о прибытии, а он меня приветствует и спрашивает: «Да, Гиллиам! А чем вы вообще занимаетесь (имея в виду, что, очевидно, какой-то ерундой)?» — «Рисованием», — отвечаю я и тут же демонстрирую свое портфолио. А он в ответ вынимает откуда-то фотографию своей невесты и спрашивает, смогу ли я нарисовать ее портрет, а то ему как раз нужен свадебный подарок.

А это две последние недели военной подготовки, все ползают по уши в грязи под колючей проволокой и пулеметным огнем, а я сижу в казарме и старательно растягиваю на две недели работу, которую мог бы сделать и за день. На самом деле первую картинку я нарисовал за неделю, но она ему так понравилась, что он в пару к ней заказал свой собственный портрет. Я настолько его ненавидел, что начал развлекать своих товарищей: то пририсовывал ему уши, как у Микки-Мауса, то изображал его в виде Наполеона. И как-то ночью он забрался в казарму по пожарной лестнице, чтобы посмотреть, чем я там занимаюсь. В комнате он появился, ровно когда я демонстрировал свои карикатуры, и они его, конечно, убили. Он бы раздавил меня прямо на месте, но не мог: я еще не закончил второй рисунок, а ему отчаянно хотелось его получить.

Потом меня назначили в гарнизонную газету, и здесь мне опять пригодилось рисование. Жена полковника нашла денег на строительство новой часовни, и меня отправили делать эскизы этой часовни, что давало мне право сидеть в библиотеке и читать. Полковник меня на дух не выносил, но эскизы ему все же требовались. А поскольку у меня все это занимало страшно много времени, он то и дело повторял, что сойдет и так. Потом он дал мне очень серьезный совет: «Не надо стремиться к совершенству, Гиллиам. Лучшее — враг хорошего». Такой у него был жизненный принцип: «Главное, чтобы все было сносно». А Гиллиам ему отвечает: «Нет, сэр. Простите, сэр. Нужно стремиться именно к совершенству». Каким же идиотом я был... и до сих пор остаюсь. Такое отношение к делу сильно усложнило мне жизнь. Армия, в основном, научила меня поносить и порочить — раньше мне никогда не приходилось этим заниматься — и впечатления оставила гнетущие. Творческое состояние вернулось ко мне не скоро. Но как бы то ни было, военная подготовка, обычно занимающая шесть месяцев, у меня продолжалась четыре месяца и два дня. Журнал «Хелп!» постепенно становился все более вялым и в конце концов закрылся, но это не помешало Харви отправить в Национальную гвардию письмо на фирменном бланке, извещающее их о том, что меня направляют за границу в качестве главы европейского представительства, — так я отправился в шестимесячную поездку по Европе с тысячей долларов в кармане. Там я проехал автостопом через весь континент, пока не достиг острова Родос, где в тот момент жил один из моих прежних товарищей. В Национальную гвардию я сообщил, что журнал оставляет меня на постоянную работу в Европе, и меня приписали к немецкой группе, чтобы в случае войны призвать прямо в Европе. После чего я отправился в Стамбул и потратил оставшиеся у меня гроши на шубу из лисьего меха и небольшой турецкий ковер.

В Париж я вернулся совсем без денег и тут же получил работу у Рене Госинни, создателя «Астерикса», который к тому времени уже редактировал журнал «Пилот»[74]. И вот я живу в гостиничке на Левом берегу, плачу восемь франков в день, сижу у себя в мансарде, на улице зима, а я придумываю шутки про снежного человека, чтобы заработать на обратный билет в Нью-Йорк. Привилегия художника-юмориста: это искусство очень непосредственное и люди его обожают. Моему учителю живописи очень хотелось, чтобы я стал более серьезным художником, но, поскольку карикатуры и смешные картинки вызывали у публики моментальную реакцию, я скатился к карикатуре. Мне нужно чувствовать себя любимцем публики и быть на коне — я знаю, что это плохо, но это так.

За те шесть месяцев, что я провел в Европе, я совершенно подпал под ее очарование. Как бы странно это ни звучало, я думаю, что немалую роль здесь сыграло детство, проведенное в Лос-Анджелесе, и еженедельные походы в Диснейленд — меня очаровывала его красота. В то время в Америке не было ничего выстроенного с большим мастерством и любовью к своему делу, если не брать в расчет миллионеров типа Вандербильта[75] или Херста[76], которые могли возводить для себя замки. Диснейленд же был общедоступным развлечением, сделан был красиво, я его очень любил и постоянно туда ездил.