Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

Харви жил в своем отдельном мире, я тоже. И поскольку для журнала мы делали, по сути, короткие кинофильмы, я решил пойти в вечернюю киношколу при городском колледже Нью-Йорка. Там я продержался всего месяц, потому что мне недоставало нью-йоркской напористости и амбициозности. В те времена в Нью-Йорке работали Стэн Брэкхейдж, Энди Уорхол, Джон Кассаветис, на всем лежала печать экспериментаторства, все кругом носились с этими новыми идеями[64]. Как раз тогда заново открыли Бастера Китона. Феллини, Куросаву и Бергмана я начал смотреть еще на старших курсах колледжа, но только Нью-Йорк по-настоящему открыл мне глаза на европейское кино. Вдруг оказалось, что английские картины не вполне европейские; другие фильмы были настоящим искусством. Они были серьезные и прекрасные.

То есть европейское кино оказало на вас большее влияние?

Абсолютно. Европейское кино смотрели все мои знакомые. На Голливуд никто не обращал внимания. Правда, я пошел смотреть «Одноглазых валетов» в один из полуторадолларовых кинотеатров на 42-й улице, а потом остался там на весь день и посмотрел его еще несколько раз подряд. Я обожал Брандо, и картина мне страшно понравилась. Я и сейчас готов утверждать, что это замечательное кино, я до сих пор его люблю, и тем не менее Брандо не простили ровно того, что Дэвиду Лину легко сошло с рук[65]. Там есть сцена, когда они проезжают по берегу мимо огромных ледорезов, и Брандо заставил съемочную группу дожидаться нужного состояния моря. Дэвид Лин в «Дочери Райана» делает то же самое, а Марлона чуть в клочья не разорвали за то, что он сидел и ждал волны.

Лин вознесся до небес в 1962 году, после выхода «Лоуренса Аравийского», а Брандо получил тогда свою порцию насмешек и критики, потому что «Одноглазые валеты» и в самом деле довольно амбициозный и вместе с тем эгоцентричный фильм.

Как бы то ни было, в киношколе я продержался только месяц. Потом Джим Хэмптон, приятель Генри Джаглома[66], работавший в мультипликационной студии, которая занималась в основном танцующими сигаретными пачками для телевизионной рекламы, сказал, что им может понадобиться моя помощь. Я ушел из киношколы после месяца мучений, потому что там все сводилось к политике и карьерным махинациям, а я этого никогда не любил. В итоге работы для меня не нашлось, но я сказал, что готов поработать и забесплатно. Журнал по-прежнему оставался на мне, но он выходил раз в два месяца, и между номерами у меня было достаточно времени для разных занятий типа рисования иллюстраций для других изданий или случайных подработок у Глории.

Начал я с того, что двигал свет, подметал полы, — я был готов на все, лишь бы быть поближе к процессу. Я был доволен, потому что многому научился в техническом смысле, понял, что никакой особой магии там нет. Мне пришлось уйти, когда жена владельца студии, Мэри Эллен Бьют, начала снимать «Отрывки из “Поминок по Финнегану”»[67]. На площадке царил хаос, все работали забесплатно. В один прекрасный день, когда они пытались выстроить кадр, я не выдержал и, несмотря на то что был всего лишь мальчиком на побегушках, сказал: «Так у вас ничего не получится». Там был стол, на нем лежали перевернутые вверх ногами стулья, перед столом или позади него кто-то стоял, и они пытались удержать человека и стол на одной линии и сделать круговую проходку с камерой. Я знал, что сделать это можно было только на вращающейся платформе, и попытался донести до них эту мысль, буквально умоляя, чтобы меня выслушали. В конце концов я решил, что это какой-то идиотизм: я достаточно хорошо понимаю пространственные отношения, я объяснил им, почему у них ничего не получается, но они такие важные и серьезные, что слушать никого не хотят. Я встал и ушел; и моя кинокарьера на какое-то время на этом и завершилась.

Вы не могли тогда знать, что в этой армии неоплачиваемых сотрудников, работавших над «Поминками по Финнегану», числилась также и некая Тельма Шунмейкер, тогда еще только начинающий монтажер. Она тоже не знала о вашем участии в этом проекте, пока я ей не рассказал[68]. Тогда было удивительное время: преграды падали одна за другой, все казалось возможным.