Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е

Здесь вопрос: почему любовь должна давать постижение? Что любовь ведёт к святости — это понятно. Любовь в таком смысле, как понимает это слово ап. Павел (глава XIII первого послания к Коринфянам) — это высшая из эмоций, это синтез, слияние всех высших эмоций. Бесспорно, она ведёт к святости. Святость — это состояние духа освобождённого от двойственности человека, от его вечной дисгармонии души и тела. На языке ап. Павла святость даже немного меньше, чем на нашем настоящем языке. Он называл святыми всех членов своей церкви, святость у него значила праведность, моральность, религиозность. Мы говорим, что это всё только путь к святости. Святость нечто особое, [уже] достигнутое. Но всё равно, как ни брать — на его языке или на нашем — святость это сверхчеловеческое свойство. В области морали это то же самое, что гениальность в области ума. Любовь — путь к святости.

Но ап. Павел соединяет со святостью познание. Святые постигают, «что — широта и долгота, и глубина, и высота»; и он говорит, что все — через любовь — могут постигнуть это вместе с ними. Но что же именно постигнуть? Постигнуть пространство. Потому что «широта и долгота, и глубина, и высота» в переводе на наш язык более кратких определений — это и значит пространство.

Вот это последнее наиболее странно.

Как мог ап. Павел знать и думать, что святость даёт новое понимание пространства? Мы знаем, что она должна давать, но откуда он мог знать?

Никто из его современников не соединял со святостью идеи постижения пространства. Только мы теперь, после Канта, и получив доступ в сокровищницы мысли Востока, понимаем, что переход на новую ступень сознания невозможен без расширения чувства пространства.

Но это ли хотел сказать ап. Павел, этот странный человек — римский чиновник, гонитель первого христианства, ставший его проповедником, философ, мистик, человек «видевший Бога», смелый реформатор и моралист для своего времени, боровшийся за «дух» против «буквы» и, конечно, не ответственный за то, что его самого после стали понимать не в «духе», а в «букве» — это ли хотел сказать он? Мы не знаем.

* * *

Но попробуем посмотреть на эти же слова «Апокалипсиса» и «Посланий» с точки зрения нашего обычного «позитивного мышления», милостиво соглашающегося иногда признать «метафорический смысл» мистики. Что мы увидим?

Ничего не увидим.

Проблеск тайны, мелькнувший на мгновение, сейчас же исчезнет. Это будут слова без всякого содержания, ничем не привлекающие к себе нашего усталого внимания, которое скользнёт по ним, как оно скользит по всему. Мы равнодушно перевернём страницу и равнодушно закроем книгу.

Интересная метафора, да. Но больше ничего!

И мы не замечаем того, что мы сами обворовываем себя, лишаем жизнь всей красоты, всей тайны, всего содержания и удивляемся потом, что нам скучно и противно, и не хочется жить, и что мы ничего не понимаем вокруг; что побеждает грубая сила или обман и фальсификация, которым нам нечего противопоставить.

Метод не годится.

В своё время «позитивизм» явился как нечто освежающее, трезвое, здоровое и прогрессивное, прокладывавшее новые пути мысли.

После сентиментальных построений наивного дуализма, это, конечно, был большой шаг вперёд. Позитивизм стал символом прогресса мысли.

Но мы видим теперь, что он неизбежно приводит к материализму. И в таком виде он останавливает мысль, которой уже давно тесно в узких рамках материи и движения. Из революционного, гонимого, анархического, вольнодумного позитивизм стал основой официальной науки. На него надет мундир. Ему пожалованы ордена. К его услугам университеты, академии. Он признан. Он учит. Он управляет мыслями.

Но, достигнув благоденствия и преуспевания, позитивизм прежде всего поставил препятствие дальнейшему ходу мысли. Всё, выходящее за схемы энергетизма, объявлено суеверием. Всё, выходящее за рамки обычного сознания, объявлено патологическим. Перед свободным исследованием поставлены китайские стены «положительных» наук и методов. Всё, поднимающееся выше этих стен, объявлено ненаучным.

И в таком виде позитивизм, бывший раньше символом прогресса, уже является консервативным, реакционным.

В области мысли уже установился существующий порядок, и борьба с ним уже объявлена преступлением.

С удивительной быстротой принципы, вчера ещё выражавшие собой наивысший радикализм в области мысли, делаются опорой идейного оппортунизма, служат тупиками, останавливающими мысль. На наших глазах это происходит с идеей эволюции, на которой теперь можно построить что угодно и при помощи которой можно отказаться отчего угодно.

Идея эволюции сближает «позитивизм» с «теософией».

Теософия проходит по тому же самому пути, по которому раньше проходило много движений мысли. Начав со смелого и революционного искания чудесного, теософия очень скоро стала отрекаться от этого и остановилась на каких-то «найденных» истинах, постепенно превращаемых в непреложные догматы.