test

— Что ты меня мучаешь? Нам нельзя встречаться, и ты это знаешь, — руки его обхватили стройного юношу, крепко прижимая его светлую голову к груди. Собственные слова казались разумными только в некоторые моменты, но, к сожалению, их силы было не достаточно, чтобы раз и навсегда оборвать эту тонкую, но такую прочную нить, ведущую к безграничному безумию.

Адам улыбался. Его губы послушно раскрылись для поцелуя. Он налег на своего тайного возлюбленного всем телом, всем существом, судорожно закапываясь пальцами в его волосы. Данте вобрал в себя его язык, всасывая его, как ядовитое жало, и безропотно поддаваясь магии, затмившей его разум. Его губы, как проклятые, оставались на поругание чужим губам, так что это мракобесие казалось нескончаемым. Темноволосый священник покрывал поцелуями шею, лицо, каждый дюйм теплой кожи юноши. Ресницы Адама трепетали от удовольствия и триумфа.

— Я знаю, что нельзя. Но я так не могу больше, Данте. Я думаю о тебе каждый день. И особенно, когда я с Рейчел, я так боюсь назвать ее твоим именем.

— Я так не могу, ведь она моя сестра ...

Ладони Данте стиснули ягодицы Адама, крепко впиваясь ногтями в его кожу через ткань. Если путь к счастью лежал в достижении максимального удовольствия, избегая при этом боли, значит, они оба где-то пропустили поворот в нужном направлении. Адам неумеренно жарко дышал в рот, жадно целующий его губы, гладил плечи и шею Данте, расплавляя их своими ладонями. Изнеможение и желание кружили голову двум мужчинам, теряющимся друг в друге. Ничего не помогало против этой зависимости и даже тот факт, что Данте так старался избежать фарфоровой мордашки Адама всю эту неделю. Это лекарство не приносило облегчения, наоборот, напряжение соскучившегося тела давало о себе знать только сильнее. Теперь, когда Бёрнли извивался в его руках, покорно делясь своим теплом, Данте не понимал, как можно было держать себя в узде.

— Пришел по мою душу, — обреченно шептал он в его влажные, чуть припухшие губы.

— Возьми меня, Дантаниэл. Я уже устал тебя об этом умолять, — настойчивые ладони и ласковый язык, движения пальцев по лицу смывали все: уверенность, решимость противостоять. Оставалось лишь желание — дикое и неутолимое, как воск горящей свечи. Оно текло по телу и оставляло после себя незаживающий красный след.

— Я не могу … Мне нельзя, я давал обет… Ты знаешь.

— Я знаю. Но ты ведь так этого хочешь, — настойчивое трение и ладонь, сжавшая центр удовольствия под свободной черной тканью одеяния священнослужителя до судорог. – Зачем ты сопротивляешься?

— Адам, нет …

— Данни, пожалуйста …

Серые глаза Данте распахнулись. Только Адам мог произносить это глупое ласковое имя так, что захотелось продать весь мир. В голове щелкнуло что-то. Белоснежная рубашка юноши соскользнула на пол, разорванная на груди. Адам согласно зарычал, когда сильные руки подхватили его под ягодицы и усадили на бедра, немного покачивая в стороны. Он обвился вокруг желанного им тела, как плющ вокруг ствола дерева.

— Это неправильно. Мы будем гореть в аду, Бёрнли… — последнее, что было сказано в пределах комнаты, ставшей святилищем одного из семи смертных грехов, объединившего в слитном порыве две заблудших души.

— Значит, так тому и быть. Хочу гореть. С тобой. Под тобой… — Последние слова были сказаны жарко и четко. Без единого сомнения.