test

Это желание исполнилось в тот же час. Адам изнемогал от сладкой муки, поваленный на поверхность стола в тесной церковной конторке. Он даже не мог стонать, хотя его легкие разрывались от выдохов наслаждения. Его существо жадно принимало все прикосновения и любовь, подаренную черноволосым молодым священником, который встал на путь вечных мучений ради него. Томные изгибы двух тел в ласкающих ладонях, абсолютная покорность каждому движению: они как будто танцевали вместе невыносимо прекрасный и сладкий танец, пока их бедра прижимались плотнее, а возбуждение откровенно касалось кожи. Адам разводил колени еще шире, чтобы ощутить, движения твердого тела между ног. Перекрещенные лодыжки юноши вздрагивали от каждого толчка. Данте медленно поднимал и опускал его бедра, возвращая их в прежнее положение еще и еще, с деликатностью совсем ему не свойственной. Молочно-белая грудная клетка Адама подрагивала, нестерпимое жжение раскручивалось внутри под взглядом сумасшедших серых глаз Дантаниэла. Охваченные блаженной теплой негой, они не замечали бега времени. Данте был немного несмел, но настойчив, оставаясь при этом нежным. Так хотелось сделать все, чтобы не причинить боль юноше, бившемуся в его руках. Они шагали к блаженному краю вместе, наслаждаясь, растворяясь друг в друге и теряясь с каждым нежным стоном. Данте рычал, не в силах сдержать импульсы, сотрясающие его тело. Неправильно и, одновременно с этим, так прекрасно. Что может быть более правильным? Мелодия их голосов в слитном аккорде достигла высочайшей точки в один момент – если бы Дантаниэл мог приказать сердцу перестать биться именно в этот миг, ему было бы не жаль сделать это. Они лежали некоторое время на полу без одежды на разорванной белой рубашке Адама и черном церковном одеянии Данте. Два цвета словно смешались в их сознании, перепутав все личные и моральные правила. Стерев все ответы.

— Ты теперь мой, — Адам накрутил на палец золотую цепь с крестом, висящую на шее его любовника, подтягивая его к себе для поцелуя, глубокого и нежного.

— Я не смогу смотреть на Рейчел, Бёрнли. Что мне теперь сказать ей? Что я горю при одном взгляде на твое лицо?

Довольная улыбка тронула губы светловолосого юноши.

— Я сам не знаю. Мы придумаем что-нибудь, хорошо? Просто не оставляй меня. Я не могу без твоего тела, оно манит меня с первого дня, как я увидел тебя. Я без ума от тебя, Данте...

Без ума – это слишком мягкое сравнение. Данте плотно сжал веки. Им обоим было тяжело принимать эту новую реальность, где они были теперь неразрывно связаны. Но пути назад уже не существовало– ни для кого из них. Возможно, этот грех и послужил той самой точкой невозвращения. Но кто бы мог предсказать это с точностью тогда? С того дня что— то неуловимо изменилось в их жизнях. Данте больше не мог зайти в церковь без того, чтобы не начинать нервно чесаться и оглядываться по сторонам. Ему все время казалось, что кто-то узнает, пронюхает, высмотрит их с Адамом маленький секрет. Он отдраил с мылом всю комнатушку, где ими так недолго, но так сладко владела страсть, желая смыть тягучий запах трав с пола и столешницы. Затем он перестирал четыре раза свою сутану, перечитал все известные ему молитвы, мечтая, чтобы проклятый Бёрнли прекратил охотиться за его душой во снах и в реальности, хотя надежда на спасение была крайне слаба. Молодой человек стал его ночным кошмаром. Данте снилось его светлое тело на его простынях, открытое лишь для его объятий, бесстыдные выдохи и прогиб спины, колени, сжимающие его бедра, бесконечные скольжения двух поверхностей кожи – светлой и смуглой, похожих на кофе с молоком. Это не прекращалось ни на мгновение. Он просыпался в ледяном поту у себя дома далеко за полночь, а вокруг него были скомканные, влажные одеяла. Данте обнаруживал себя встрепанным и напряженным, как струны инструмента, из которого можно было извлечь мелодию только если провести смычком. Адам стал его смычком. Его дикой страстью, проводником в мир тайных, запретных наслаждений. Данте пришлось съехать из дома. Они с Рейчел и родителями жили в двух половинах одного и того же коттеджа на окраине города, но с некоторых пор, по понятным соображениям, ему стало совершенно невозможно там находиться. Адам бледнел и отворачивался каждый раз, как они пересекались в пределах комнат. Данте сдался первым. Он уехал ближе к центру, сняв себе небольшую комнатку, которую едва тянул на свое крошечное жалование, но это было все, что ему оставалось. Если бы это помогло. Бёрнли и там не оставлял его в покое. Его юное шелковое тело оказывалось под боком каждый раз, как только Рейчел уезжала куда— нибудь по делам или отворачивалась, не успевая проследить за своим суженым. Данте любил его до изнеможения, выжимая на податливое теплое существо всю свою страсть и утопая все больше и больше. Он так и не понял, как это случилось, но в одну из таких ночей сердце не выдержало мучений. Он выдохнул Адаму прямо в лицо, изливаясь на его молочно-белый живот: