The House

Иногда я о ней вспоминаю. Вернее, пытаюсь снова почувствовать ее необычную ласку, запах руки, да и вообще все вместе, кроме своего дурацкого столбняка. Обычно это меня приятно волнует, как волнует все потенциально возможное, но не случившееся. Помню, как-то раз, в детстве, бежал я изо всех сил по склону, поросшему молодыми елками. Бежал и не видел толком, что там впереди. Неожиданно склон кончился, и я выскочил на самую кромку обрыва. Что-то еще несло меня вперед, казалось почему-то, что перемахну и обрыв, ерунда. Однако в последнее мгновение все-таки остановился, опомнился. Тогда-то ничего: просто пошел вверх по склону, назад. А вот после... несколько ночей не спал, представляя себя со сломанными ногами и шеей. Может быть я преувеличиваю и слишком копаюсь в мелочах, однако «не случившееся приятное» вызывает во мне не менее сильные чувства. Наверное, даже если бы на самом деле все случилось так, как это происходит в моих фантазиях, я вспоминал бы об этом с меньшим удовольстием и уж точно - без затаенного холодка в груди.

Много всякого произошло с тех пор. Говорить об этом не очень хочется, потому что это покажется стандартным набором бедствий и неудач маленького и не очень благоразумного человека в большом городе.

Фортуна, если она есть, редко бывала на моей стороне. А в последнее время я никак не могу отделаться от ощущения, что кто-то очень хочет довести меня до крайней степени отчаяния, окончательно загнать в угол, лишить надежды – этой неумной маленькой вертлявой бабы, про которую все знаешь, ничего хорошего не ждешь и не думаешь, но она все равно манит, зараза. И опять хочется жить дальше.

Так вот, если меня все-таки загнать и лишить, я начисто забываю о своей несуетливости и несуетности. Тут ко мне лучше не подходить! Что-то странное, от доисторических предков происходящее, просыпается внутри меня, и я начинаю выживать любыми способами. Наверное поэтому я так не люблю полицейских. Не люблю и боюсь. Я же законопослушен, ну или почти законопослушен – откуда это во мне? Видимо, то потенциальное зло, на которое я способен, при виде всех этих блях, кобур и портупей оживает и гонит меня от мента подалее. Или просто ненависть к тому, кто заведомо сильнее и безусловно прав?

Ну менты ментами, до них дело пока еще не доходило. А вот этим одуряющим июльским днем я иду по улице и, честно говоря, не знаю, куда и зачем.

Еще в начале весны я потерял работу. Вообще-то я был этому даже рад. Тяжелая и, самое главное, занудная, эта работа только-только давала возможность выжить. Приходя утром и садясь за свой верстачок, я каждый раз чувствовал, что только что приступил к похоронам очередного дня. Так что когда мой босс, изобразив на холеном чистом лице сожаление и глядя мимо меня, сообщил, что, увы, работы для меня больше нет, во мне поднялась странная смесь чувств. Но заботу о хлебе насущном я сразу же отодвинул куда-то подальше. Это успеется. Все остальное показалось мне очень смешным. Черт знает сколько времени я должен был подчиняться этому человеку, выслушивать его с почтением и улыбаться приветливо только потому, что в пятницу он, с явной неохотой, выписывает мне мой чек, номинал которого чуть больше стоимости бумаги, на которой он напечатан. Сорок часов в неделю он имел больше прав на мою жизнь, чем я сам! Я почувствовал, что, высвободившись откуда-то, подымается кружащая голову легкость. Под языком электрически покалывало. Босс все еще стоял с последним моим чеком в руке и, все так же глядя мимо, сочувствовал. И тут я ему широко улыбнулся. Он не понял – может быть я его не понял? Я улыбался совершенно искренне.

- Еще раз очень сожалею – быстро сказал он и ткнул в меня своим чеком.

- О, тебе жаль, - сказал я, - а мне, мне еще больше жаль! Но ты не расстраивайся, как-нибудь все устроится.

Говоря это, я поднял руку и потрепал босса сначала по плечу, а потом, несколько ощутимее, по щеке. Чисто выбрит, однако! Кажется, он не очень понимал, что происходит, а жаль.

- Но ты как-нибудь продержишся без меня. Дай-ка я тебя обниму на прощание, – и, сминая все еще направленный мне в грудь чек, я полез было лобзаться.

Чек еще опадал, а человека уже не было.

- Ура! – закричал я по-нашему и хотел было станцевать что-нибудь экзотическое.

Но… такого я себе не могу позволить. И не потому, что так не чувствую, а как раз наоборот – слишком остро и отчетливо понимаю, что именно этого-то душе моей и хотелось. Но ее баловать нельзя. Почему-то нельзя. Нельзя и все.