The House

В общем, взял я свой чек, и даже как-то искренне поверил в этот момент, что боссу и врямь было жаль со мной расставаться. Хотя и понимал, что это ерунда. И даже немного неловко стало и за него, и за себя. И жаль. И его, и себя. Хотя мистер Розен, владелец ювелирного бизнеса – маленького такого цеха, где работают шесть человек (вернее, теперь пять), менее всего нуждается в моей жалости. Он и вообще-то ни в чем не нуждается. Маленький, толстенький, седеющий еврей, говорящий по-английски со смешным акцентом. Родом из Южной Африки, где, кажется, был совладельцем алмазных копей. По-моему, временами он забывает, что имеет дело не с закрепощенными южно-африканскими черными, а наоборот, с освобожденными иммигрантами разных национальностей.

Последние несколько недель, по утрам, меня начинало трясти от его голоса – громкого и какого-то невыносимо притворного. Он будто притворялся, что недоволен или озабочен делами. И вообще, у меня сложилось впечатление, что бизнес он имеет не всерьез, не для денег, а так – играет в бизнес. А на самом-то деле у него какая-то совсем другая, хорошая, настоящая жизнь. Впрочем, может быть так и есть на самом деле.

Но то, что для него игра, увы, жестокая реальность для меня. Как-то раз, когда я еще совсем недолго проработал у Розена, и он был мне даже немного симпатичен, меня вдруг потянуло на откровенность, и я стал рассказывать ему разные перипетии из своей прежней доиммигрантской жизни. Он охал и ахал, но через некоторое время я вдруг увидел, что для него это как кино с разными ужасами, когда и страшно, и понимаешь, что это только кино. Он вообще любопытный тип. И если бы я не так ненавидел работу у него, я, может быть, насладился бы зрелищем бизнесмена-солипсиста. Ну а сейчас он, наверное, продолжает играться в бизнес, но уже без меня. У меня свои игры. Печальные.

И вот иду я, солнцем палимый, вспоминаю обо всем понемногу, стараясь не думать, что денег почти совсем нет, а есть куча проблем. В какой-то момент мне становится очень неуютно на этой раскаленной улице. Нужно срочно решать, куда идти. Снова всплыл в памяти зимний эпизод с дамой в лимузине. А что? Самое время и настроение заняться этим делом.

Я огляделся и пошел в сторону запомнившегося мне дома. Это оказалось совсем недалеко. И улица, как всегда тихая, и пространство под тентом подъезда были совершенно безлюдны. Так, ну и что же дальше? Стоять здесь и ждать, пока она появится? А если ее вообще в городе нет? Ведь лето, жара. Сквозь витринные стекла я глянул вовнутрь. В вестибюле – огромном холле, выложенном мрамором, никого не было.

Все еще непонятно чем движимый, я неторопливо прошел через холл, остановился у лифта и вдруг понял, куда мне хочется – вверх. В лифте нажал последнюю, шестнадцатую кнопку и поехал. На этаже я вылез, огляделся и обнаружил лестницу, ведущую еще выше. Мне захотелось выше. Я поднялся, толкнул скрипучую дверь и оказался на крыше.

Солнце уже ушло из зенита, и поэтому с одной стороны пристройки, дверь из которой и вела сюда, была тень. Я шагнул в нее. Здесь жгло не так сильно, битум не прогибался под ногами и можно было сесть. Наверное, я чего-то не понимаю, но в тот момент мне было просто все равно, но я не просто сел – я лег. Прямо на крышу.

Конечно, если бы здесь были люди, я бы ни за что не лег. Более того, не лег бы, будь я в другом состоянии. Я ведь существо абсолютно городское. На улице и в общественных местах я сажусь на что-либо, только тщательно потрогав это место рукой, а также удостоверившись, что вокруг все спокойно. Ложиться я не отваживаюсь даже на газоне в Центральном парке. Чего, собственно, я боюсь – жалящих гадов, гадящих собак или просто опасаюсь оказаться в самом невыгодном, с точки зрения обороны, положении, я не знаю.

Но на крыше нет ни собак, ни насекомых, а только я и немного мусора - каких-то бумажек и стаканчиков из-под кофе. Надо мной - бесцветное городское небо, и я лежу, растянувшись в тени, а где-то внизу сонно волочится улица. Внутри меня тоже, еще более сонно, копошится ощущение, что надо бы встать, что это идиотство - вот так лежать на неведомой крыше неизвестно зачем. И что, собственно, я пришел продолжить свое зимнее приключение.

Вдруг мне, совершенно по-мазохистски, становится жаль себя. А жалеть себя, унизительно лежа на грязной крыше - это удивительно славно. Есть особая прелесть в признании своих слабостей и тайных желаний. Что-то неуловимо сексуальное проскальзывает в искренних исповедях. Нарочитое покаяние, по-моему, греховней самого греха. Но, в моем случае, это совершенно безобидно. Хотя бы потому, что в этом состоянии жалости к себе я слабею и как-то сонно-философски реагирую на окружающих, если они имеются. Но сейчас вокруг не было ни души; снизу, с улицы поднимался только смог и, иногда, звуки сирен и гудки.