The Silent Woman: Sylvia Plath And Ted Hughes

“Сильвия и я: Пока она была жива, я ее просто принимала. Большую часть времени было просто приятно, когда она была рядом. Она была очень занята Тедом, занята за своей пишущей машинкой или на кухне, но всё остальное время она в основном была веселой и интересной...

После ее смерти стало понятно, что стихотворения сборника “Ариэль”, сколь бы ни были они злы, являют собой творчество большого поэта. Я никогда ни секунды в этом не сомневалась. Потом я прочла “Дневник” и просто расплакалась о ней - поразительно, сколько страданий скрывалось за этим хладнокровным фасадом самоконтроля. “Письма домой” мне показались лишенными вкуса, но я, по крайней мере, смогла понять их тональность - я ловила себя на том, что тоже пишу довольно искусственные письма Аурелии о детях.

Всегда было понятно, что Сильвия склонна к эгоизму, вела себя слишком собственнически по отношению к Теду и в то же время держала его на расстоянии. Но многие люди совершают те или иные ошибки. В целом я считала, [что], если они счастливы вместе (а большу часть времени они, конечно же, были счастливы), с этим можно смириться.

Очевидно, со всем этим беспорядком, который потом вызвали разные ее тексты и злобные высказывания, я была бы святой, если бы иногда у меня не вызывала отвращение эта сторона ее личности. Но в основном мне просто было ее жаль...Я считаю, что она была храброй, боролась с проблемой, большей, чем те, с которыми большинство способно справиться”.

 

Пассажи вроде этого заставляли меня думать, что через месяц, когда мы встретимся снова, между нами установятся доверительные отношения. Но встреча - в другом ресторане Кэмден-Тауна - оказалась странно холодной, почти неприятной. После моего возвращения в Нью-Йорк Олвин мне написала:

“Меня расстроило ваше упрямое нежелание понять, по-видимому, что я подразумевала под отсутствием у Сильвии открытости, из-за которого у меня, по крайней мере, возникало чувство, что я очень мало ее знаю...И мне эта концепция не казалась сложной для понимания. Вряди ли это чувство было для меня уникальным - многие люди, которые знали ее лучше или так же, как я, делали аналогичные выводы...

Когда твои слова постоянно осуждают и ставят под сомнение..., это неприятно и расстраивает”.

 

Гнев Олвин вызвали мои ремарки о человеке по имени Эд Коэн, с которым Плат переписывалась во время учебы в колледже. В библиотеке “Лилли” я читала письма Коэна к ней - это были чудесные, экспрессивные письма молодого человека, и я полетела в Чикаго, чтобы с ним поговорить. Коэн написал Плат после того, как прочел ее рассказ в “Seventeen”, она ответила, и начался (завуалированный) эпистолярный роман. Потом в один прекрасный день Коэн вдруг появился в Смит-Колледже, и роман резко закончился. Он, очевидно, был не во вкусе Плат, и она ему не казалась красавицей. Потом переписка возобновилась - Коэн, по-видимому, простил ее за отказ принять его истинную сущность и принял свою роль Сирано. В Чикаго, в очаровательном заброшенном оштукатуренном доме начала двадцатого века, в котором он живет и держит бизнес по продаже подержанных электронных устройств, Коэн рассказал мне странную и запутанную историю о том, как письма Плат к нему исчезли из картотеки. Прочитав рецензию на “Горькую славу” в “Times

Book Review”, Коэн написал письмо в редакцию, которое опубликовали через шесть недель, он назвал себя “близким другом, постоянно переписывавшимся с Сильвией Плат в начале пятидесятых”, и сообщил: “Сильвия Плат была, во всяком случае, с позднего отрочества, ярчайшим примером того, что психиатры называют пограничной личностью”. Во время моего с ним разговора Коэн также охарактеризовал Плат как “маниакально-депрессивную”, “параноидальную” и “практически любой психологический термин, который вам захочется достать из шляпы”, - а потом добавил: “С ней, должно быть, жить было очень-очень сложно”. Рассказывая Олвин о своей встрече с Коэном, я предположила, что его “диагноз”, поставленный Плат, был своего рода местью за то, что она ему отказала, и упомянула других мужчин, которым она отказала (один из них - Питер Дэвисон), которые после ее смерти вышли на авансцену, чтобы объявить о ее личностных проблемах. Олвин, радар которой всегда был настроен на поиск крипто-феминистских взглядов, восприняла мою защиту Плат от ее брошенных у разбитого корыта бойфрендов как атаку на ее собственное отношение и позицию. Я быстро написала успокаивающий ответ, и “напряжение” спало. Мы возобновили мирную и осторожную переписку.