The Story of Civilization 01

Не позволяйте ни одному дню пролететь без удовольствия. . . . Не позволяйте себе терзаться из-за глупости других. . . . Помните, что с самого начала своего существования мир никогда не был свободен от глупцов. . . . Так не будем же огорчаться и лишать себя удовольствия, даже если наши собственные дети, братья и родственники окажутся эгоистами, не обращая внимания на все наши усилия заставить их поступить иначе. . . . Саке - прекрасный дар Небес. Выпитое в небольших количествах, оно расширяет сердце, поднимает унылый дух, усыпляет заботы и улучшает здоровье. Таким образом, он помогает человеку, а также его друзьям наслаждаться удовольствиями. Но тот, кто пьет слишком много, теряет респектабельность, становится болтливым и произносит оскорбительные слова, как сумасшедший. . . . Наслаждайтесь сакэ, выпивая ровно столько, чтобы почувствовать легкое возбуждение, как наслаждаются цветами, когда они только распускаются. Глупо пить слишком много и портить этот великий дар Небес.108

Как и большинство философов, он нашел последнее пристанище своего счастья в природе.

Если сделать сердце источником наслаждения, глаза и уши - вратами наслаждения и не допускать низменных желаний, то наслаждение будет обильным, ибо тогда мы сможем стать хозяином гор, воды, луны и цветов. Нам не нужно просить о них никого, не нужно платить ни одной сены, чтобы получить их; у них нет определенного владельца. Тем, кто может наслаждаться красотой Неба вверху и Земли внизу, не нужно завидовать роскоши богатых, ибо они богаче самых богатых. ... . . Пейзажи постоянно меняются. Нет двух одинаковых утр или двух одинаковых вечеров. . . . В этот момент кажется, что вся красота мира исчезла. Но вот начинает падать снег, и, проснувшись на следующее утро, вы обнаруживаете, что деревня и горы превратились в серебро, а некогда голые деревья словно ожили цветами. . . . Зима похожа на ночной сон, который восстанавливает наши силы и энергию. . . .

Любя цветы, я встаю рано;

любя луну, я ухожу поздно. . . .

Люди приходят и уходят, как мимолетные потоки;

Но луна остается во все века.109

В Японии, даже в большей степени, чем в Китае, влияние Конфуция на философскую мысль преодолевало все сопротивление неуместных бунтарей, с одной стороны, и мистиков-идеалистов - с другой. Шушинская школа Сейгва, Разан и Эккен получила свое название от Чу Си и следовала его ортодоксальной и консервативной интерпретации китайской классики. Некоторое время ей противостояла школа Оёмэй, которую возглавлял Ван Янмин,* известного в Ниппоне как Оёмэй. Как и Ван, японские философы Оёмэй стремились выводить добро и зло из совести человека, а не из традиций общества и учений древних мудрецов. "Я уже много лет был набожным верующим в Сюси, - рассказывает Накайэ Тодзю (1608-48), - когда по милости Неба собрание сочинений Оёмэй впервые попало в Японию. Если бы не помощь их учения, моя жизнь была бы пустой и бесплодной".110 Поэтому Накайе посвятил себя изложению идеалистического монизма, в котором мир представлял собой единство ки и ри - вещей (или "модусов") и разума или закона. Бог и это единство были едины; мир вещей был его телом, универсальный закон - его душой.111 Подобно Спинозе, Ван Ян-мину и европейским схоластам, Накайе принимал этот универсальный закон с неким amor dei intellectualis и считал добро и зло человеческими терминами и предрассудками, не описывающими объективные сущности; и, опять же странно, подобно Спинозе, он находил определенное бессмертие в созерцательном единении индивидуального духа с вневременными законами или разумом мира.

Разум человека - это разум чувственного мира, но у нас есть и другой разум, который называется совестью. Это сам разум, не принадлежащий к форме (или "способу"). Он бесконечен и вечен. Поскольку наша совесть едина с (божественным или универсальным) разумом, у нее нет ни начала, ни конца. Если мы действуем в согласии с (таким) разумом или совестью, мы сами являемся воплощениями бесконечного и вечного и имеем вечную жизнь.112

Накайе был человеком святой искренности, но его философия не понравилась ни народу, ни правительству. Сёгунат трепетал от мысли, что каждый человек может сам решать, что правильно, а что нет. Когда другой приверженец Оёмэй, Кумадзава Бандзан, перешел от метафизики к политике и раскритиковал невежество и праздность самураев, был послан приказ о его аресте. Кумадзава, осознав важность пяток как особо философских органов, бежал в горы и провел большую часть оставшихся лет в лесной безвестности.113 В 1795 году вышел указ, запрещающий дальнейшее преподавание философии ойомэй; и так покорны были умы Японии, что с тех пор ойомэй скрывался под фразами конфуцианства или входил в качестве скромного компонента в тот военный дзен, который, по типичному парадоксу истории, превратил мирную веру Будды в вдохновение патриотических воинов.