The Story of Civilization 10

У Руссо было в сто раз больше читателей среди среднего и низшего классов, чем у Вольтера. Только он привил французам доктрину суверенитета народа..... Трудно назвать хоть одного революционера, который не был бы увлечен этими анархическими теориями и не горел бы желанием воплотить их в жизнь..... Я слышал, как Марат в 1788 году читал и комментировал социальный договор на публичных улицах под аплодисменты восторженной публики.91

По всей Франции ораторы цитировали Руссо, проповедуя суверенитет народа; отчасти именно экстатический прием, оказанный этой доктрине, позволил Революции продержаться десятилетие, несмотря на ее врагов и эксцессы.

На протяжении всех смен революций и реакции влияние Руссо на политику не ослабевало. Благодаря своим противоречиям, а также силе и страсти, с которыми он их провозглашал, он служил пророком и святым как для анархистов, так и для социалистов; ведь оба этих противоположных евангелия находили подпитку в его осуждении богатых и сочувствии бедным. Индивидуализм первого "Рассуждения" и его неприятие "цивилизации" вдохновляли бунтарей от Пейна, Годвина и Шелли до Толстого, Кропоткина и Эдварда Карпентера. "В пятнадцать лет, - говорит Толстой, - я носил на шее, вместо обычного креста, медальон с портретом Руссо".92 Эгалитаризм второго "Рассуждения" стал основной темой для вариаций социалистической теории от "Гракха" Бабефа через Шарля Фурье и Карла Маркса до Николая Ленина. "Вот уже столетие, - говорил Гюстав Лансон, - весь прогресс демократии, равенства, всеобщего избирательного права... все претензии крайних партий на то, чтобы стать волной будущего, война против богатства и собственности, все агитации трудящихся и страдающих масс были в некотором смысле делом рук Руссо".93 Он не обращался к ученым и высокопоставленным людям с помощью логики и аргументов; он говорил с людьми с чувством и страстью на языке, который они могли понять; и пыл его красноречия оказался в политике, как и в литературе, могущественнее скипетра пера Вольтера.

III. МАРЧЕ ФУНЕБРЕ

Дидро, увидев Вольтера в 1778 году, спросил друга: "Почему он должен умереть?"94 Похоронный марш философов, начиная со смерти Гельвеция в 1771 году и заканчивая смертью Морелле в 1819 году, кажется сардоническим комментарием к тщеславию и гордыне, но мы также можем задаться вопросом, почему некоторые из этих людей жили так долго, приглашая к себе все муки и унижения старости.

Более удачливые из них умерли до революции, утешенные сотней признаков того, что их идеи приближаются к победе. Кондильяк исчез в 1780 году, Тюрго - в 1781-м. Д'Алембер с неохотой пережил смерть мадемуазель де Леспинасс. Она оставила на его попечение свои бумаги, из которых явствовало, что в течение последних двенадцати лет жизни ее любовь была отдана Мору или Гиберу, оставив для него лишь дружбу, иногда с оттенком раздражения. "Д'Алембер тяжело ранен, - сказал Кондорсе Тюрго, - вся моя надежда на то, что его жизнь окажется сносной".95 Он вернулся к своим занятиям, но больше ничего важного не написал. Он посещал некоторые салоны, но жизнь ушла из его некогда блестящей беседы. Он отклонил приглашение Фредерика в Потсдам и приглашение Екатерины в Петербург. Он писал Фредерику: "Я чувствую себя человеком, перед которым простирается длинная пустыня, а в конце ее - пропасть смерти, и нет надежды встретить хоть одну душу, которая опечалилась бы, увидев, как он падает в нее, и не задумалась бы после его исчезновения".96

Он ошибался; многим было не все равно, хотя бы тем, кому он регулярно отсылал часть своих доходов. Хьюм в своем завещании оставил д'Алемберу 200 фунтов стерлингов,97 будучи уверенным, что эти деньги будут распределены между людьми. Несмотря на различные пенсии, д'Алембер жил просто до последнего. В 1783 году и он, и Дидро были тяжело больны - Дидро плевритом, д'Алембер - расстройством мочевого пузыря. Дидро выздоровел, а д'Алембер умер (29 октября 1783 года) в возрасте шестидесяти семи лет.

Дидро вернулся из своего русского приключения в октябре 1774 года. Долгое путешествие в тесной карете ослабило его, но он верно предсказал, что в его мешке осталось "десять лет жизни".98 Он работал над "Планом университета для правительства России" (который был опубликован только в 1813 году); предвосхищая развитие педагогики на 150 лет, он выступал за преимущественное внимание к наукам и технике, а греческий, латынь и литературу ставил почти в конец списка, между ними располагалась философия. В 1778 году он начал работу над "Essai sur les r ègnes de Claude et de Néron, et sur la vie et les écrits de Sénèque". Он отступил, чтобы попросить победивших американцев в их новом содружестве "предотвратить огромный рост и неравномерное распределение богатства и роскоши, праздность и развращение нравов".99 А в разделе о Сенеке он выделил место для горячей защиты Гримма, госпожи д'Эпинэ и себя самого от обвинений, выдвинутых Руссо во время публичных чтений "Исповеди":