Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

Острота ситуации обнаружилась очень быстро. Уже на похоронах Друза, «когда Тиберий произносил с ростральной трибуны похвальное слово сыну, народ и сенат, сохраняя печальный облик и разражаясь горестными стенаниями, делали это скорее притворно, чем искренне, и в глубине души радовались, что семейство Германика вновь обретает силу».^{516} Таким образом, смерть прямого наследника принесла Тиберию еще и возрождение оппозиции в сенате, пользующейся немалой поддержкой в народе. Это обстоятельство не могло от него укрыться и тем более задевало его, поскольку со своей стороны он в отношении потомства Германика вел себя предельно доброжелательно. И Нерон, и Друз были удостоены квестуры, по годам им еще не положенной. Когда в день смерти сына Тиберий явился в сенат, то он первым делом велел ввести в курию сыновей Германика, именуя их единственной отрадой в постигшем его несчастии. Взяв их за руки, он так обратился к сенату: «Отцы сенаторы, после того, как они лишились родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей, он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков Августа, потомков славнейших предков, руководите ими, выполните свой и мой долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства».^{517}

Слова Тиберия у многих даже вызвали слезы. Но далее он говорил неудачно, повторив то, что сказал в сенате еще при принятии высшей власти: он готов отречься от власти, оставив ее консулам или кому-либо другому. Слова эти сенаторы восприняли как чистое лицемерие, хотя они могли быть искренним порывом глубоко несчастного отца, потерявшего единственного родного сына. В то же время они могли простимулировать тех, кто желал быстрее увидеть высшую власть, потомству Германика и Агриппины принадлежащей.

Настроения сенаторов в день похорон Друза не могли укрыться от Тиберия. Вдобавок и «Агриппина не скрывала своих материнских надежд».^{518} Все это на Тиберия подействовало самым мрачным образом. Он и так видит в детях Германика тех, кому передает в будущем высшую власть. А их мать и ее сторонники в сенате и народе уже ждут не дождутся, когда это произойдет. Отсюда только маленький шаг к действию. Решимость и неукротимость Агриппины были ему хорошо известны, многие действия, крайнее властолюбие обнаруживающие, памятны. А тут еще и многочисленные ее сторонники в сенате. Последние особенно неприятны: перед ним раболепствуют, а за глаза — мечтают увидеть на его месте совсем другого человека и, кто знает, что в связи с этим способны замыслить. И опять-таки: это был тот самый худший вид оппозиции — оппозиция скрытая, внешне себя не только не проявляющая, но представляющаяся преданной, даже раболепной. Тиберий, воин с шестнадцати лет, полководец, десятилетия отдавший ратному труду, привык сражаться с врагом явным, которого встречаешь лицом к лицу. Потому это скрытая оппозиция, лицемернейшим образом прикрытая отвратительным ему раболепием, не могла не будить в нем самые недобрые чувства. Да и что стояло за этими оппозиционными настроениями? Жажда улучшить управление империей? Здесь к Тиберию, и сам он не мог этого не понимать, претензий особых быть не могло. В делах внешних все шло благополучно. Больших войн не было, малые заканчивались победоносно, мятежи своевременно подавлялись. Упреки в отсутствии войн завоевательных — таковые ему иной раз делались — были решительно несправедливы. Во-первых, это все было во исполнение завещания Августа, а во-вторых, кто лучше Тиберия в Риме разбирался в военных делах и имел хотя бы близкий по значимости боевой опыт? Никто! Потому военная политика Тиберия, основанная на глубоком знании действительных возможностей римской армии и сил соседей империи, была совершенно обоснованной и, прямо скажем, единственно верной. Такой поворот в ней был осознан самим Августом, что и нашло свое выражение в его завещании. Дела внутренние также были вполне благополучны. Казна наполнялась, подданные империи благоденствовали, что выразилось в спокойствии провинций в целом. Галльский мятеж был всего лишь эпизодом, да и корни его шли из военной активности Германика, истощившей провинцию. Действия же Такфарината были связаны с историческим непокорством нумидийских племен Риму и поддержкой пока еще независимых мавров. Сенату жаловаться было не на что. Такого почета и доброжелательности «отцы римского народа» и от божественного Августа не видели. Серьезных политических дел не было. Процессы по закону об оскорблении величия ничтожны числом, и Тиберием особо не одобряются, а единственный смертный приговор Приску — на совести сенаторов, но не Тиберия.