Тигана

– Нас обоих? – Он покачнулся, но устоял на ногах. – Отца и сына, обоих? Какая жатва, принц Тиганы.

Дианора услышала это имя, и словно оглушительный взрыв раздался у нее в голове. Казалось, время изменилось, невыносимо замедлилось. Она видела, как Брандин опускается на колени; он падал целую вечность. Она попыталась броситься к нему, но тело ей не повиновалось. Она услышала длинный, странно искаженный стон боли и увидела мучительное страдание на лице д’Эймона, когда меч канцлера вонзился в бок Руна.

Не Руна. Не Руна! Принца Валентина.

Шут Брандина. Все эти годы. Что с ним сделали! И она была рядом с ним, рядом с его страданием. Все эти годы! Ей хотелось закричать. Но она не могла издать ни звука, почти не могла дышать.

Дианора увидела, как он тоже упал – изуродованная, сломанная фигура, осевшая на землю рядом с Брандином. Тот еще стоял на коленях, с кровавой раной в груди. И теперь смотрел на нее, только на нее. Крик наконец сорвался с ее губ, когда она опустилась рядом с ним. Он потянулся к ней, так медленно, с таким колоссальным усилием воли, со всем своим самообладанием, и взял ее за руку.

– О любимая, – услышала она его слова. – Я же тебе говорил. Нам следовало встретиться в Финавире.

Она снова попыталась заговорить, ответить ему, но слезы текли по ее лицу и сдавливали ее горло. Она изо всех сил сжимала его руку, пытаясь перелить в него свою жизнь. Он повалился на бок, прислонился к ее плечу, и она положила его к себе на колени и обхватила его руками, как вчера ночью, всего лишь вчера ночью, когда он спал. Она увидела, как его ослепительно ясные серые глаза медленно затуманились, а потом потемнели. Она так и держала его голову на коленях, когда он умер.

Дианора подняла лицо. Принц Тиганы, лежащий на земле рядом с ними, смотрел на нее с таким состраданием в своих снова ставших ясными глазах. Она не могла этого вынести. Только не от него, зная, что он выстрадал и что она, она сама сделала. Если бы он только знал, какие слова тогда нашел бы для нее, какое выражение появилось бы в его глазах? Она не могла этого вынести. Она видела, как он открыл рот, словно хотел заговорить, затем его взгляд быстро метнулся в сторону.

Тень закрыла солнце. Дианора посмотрела вверх и увидела высоко занесенный меч д’Эймона. Валентин поднял руку умоляющим жестом, чтобы остановить его.

– Стой! – ахнула Дианора, вытолкнув из себя лишь одно это слово.

И д’Эймон, почти обезумевший от собственного горя, все-таки подчинился. Задержал свой меч. Валентин опустил руку. Она увидела, как он набрал в грудь воздуха, борясь с собственной смертельной раной, а затем, закрыв глаза от боли и от беспощадного света, произнес одно слово. Дианора услышала его, не крик, а всего одно слово, сказанное ясным голосом. И это одно слово было – а чем еще оно могло быть? – именем его дома, сверкающим даром, снова возвращенным в этот мир.

И тогда Дианора увидела, что д’Эймон Игратский понял его. Что он услышал это имя. А это означало, что теперь все люди могли его слышать, что чары развеялись. Валентин открыл глаза и посмотрел вверх, на канцлера, читая правду на лице д’Эймона, и Дианора видела, что принц Тиганы улыбался, когда меч канцлера обрушился вниз и пронзил его сердце.

Даже после смерти улыбка осталась на его страшно изуродованном лице. И Дианоре казалось, что эхо его последнего слова, этого единственного имени, повисло в окружающем холм воздухе, и от него расходилась рябь над долиной, где продолжали гибнуть барбадиоры.

Она смотрела на мертвого человека в своих объятиях, прижимая к себе его голову с седеющими волосами, и не могла остановить льющиеся слезы. «В Финавире», – сказал он. Последние слова. Еще одно название места, более далекого, чем мечта. Он был прав, как уже много раз бывал прав. Им следовало бы встретиться, если бы у богов была хоть капля доброты и жалости к ним, в другом мире, не в этом. Не здесь. Потому что любовь была любовью, но ее было недостаточно. Здесь – недостаточно.

Дианора услышала под навесом какой-то звук и, обернувшись, увидела, как д’Эймон валится вперед на кресло Брандина. Рукоять его меча упиралась в спинку кресла, а лезвие вонзилось в грудь. Она увидела это и посочувствовала его боли, но настоящего горя не испытала. В ней не осталось чувств, чтобы горевать. Д’Эймон Игратский сейчас не имел значения. Теперь, когда эти два человека лежали около нее, рядом друг с другом. Она могла пожалеть, о, она могла пожалеть любого из рожденных на свет мужчин или женщин, но она не могла горевать о ком-то, кроме этих двоих. Не сейчас.

И больше никогда, поняла Дианора.

Тогда она огляделась и увидела Шелто, все еще стоящего на коленях, единственного живого человека на этом холме, не считая ее самой. Он тоже плакал. Но оплакивал ее, поняла Дианора, даже больше, чем мертвых. Его самые горькие слезы всегда были о ней. Но и Шелто показался ей очень далеким. Все казалось странно отдаленным. Кроме Брандина. Кроме Валентина.