Тигр снегов

Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагате, немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли это коммунисты, но я про­сто не знаю этого. Зато я знаю, что они были нацио­налисты, притом фанатики, что их ничуть не интересо­вал Эверест и действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика. Они до­бивались от меня, чтобы я назвался непальцем, не ин­дийцем. И еще, чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить меня в покое. «До сих пор, – сказал я им, – никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг такой интерес теперь? Индиец, непалец – какая разница?» Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу Бэрку: «Все мы члены одной большой семьи – Хиллари, я, индийцы, непаль­цы, все люди на свете!»

Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, кото­рых я даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили от моих товари­щей, толкали и вертели, словно куклу. «Чего они хотят от меня? – удивлялся я. – Знай я, что дела обернется таким образом, я оставался бы у себя в Соло Кхумбу».

20 июня наш отряд спустился с предгорий на Не­пальскую равнину. В Бонепа, где начинается шоссе, меня усадили в «джип» и заставили переодеться в не­пальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что позволял делать с собой все, что угодно. В каждом городе и деревне, через которые мы проезжа­ли, происходили торжественные встречи. Толпы людей размахивали флажками и вымпелами. «Тенцинг синдабад!» – кричали они. – «Да здравствует Тенцинг!»

Конечно, мне были приятны такие горячие привет­ствия. Однако признаюсь, что предпочел бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех пор.

В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко обняли друг друга, счаст­ливые завоеванной победой. Анг Ламу обернула во­круг моей шеи кхада – священный платок. Пем Пем и Нима повесили мне на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил ее карандашик там, где она про­сила. Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших ее по радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники приходили к ним с визитом, почта приносила множество посла­ний, строились всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных, но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не договорившись предварительно со мной.

– Почему нет телеграммы от моего мужа? – спрашивала она то и дело. – Я дам десять рупий то­му, кто доставит мне ее с почты.

Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяс­нить, что с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что будет. У нее не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий, заработанных на продаже моих фо­тографий, да потом раздобыл еще четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон из Гималай­ского клуба и других друзей. Анг Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду само­летом через Патна, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасант Пхутар (уже третий), ве­теран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг, представлявший нашу ассоциацию.

Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня оторвали от родных и усадили вме­сто «джипа» в коляску, запряженную лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел не­которое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город, окруженные еще невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой, монета­ми, причем монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть во все сто­роны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске, улыбаясь и сложив ладони пальцами кверху в традиционном древнем индийском приветствии намасте.

Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что позже.