Тигровый, черный, золотой

Ухо никуда не годилось, конечно. Он побродил по комнате, досадуя на неправильный свет, поставил свою намалеванную пастель ближе к окну. Поглядел. Ушел на кухню, долго молол кофейные зерна, заваривал, в глубине души надеясь этим успокоиться, остыть и переключиться, но на полпути плюнул, бросил и вернулся в комнату.

Картинка его никуда не годилась. Не то, что он задумывал, совершенно не то! Но ухо, серьезное и несчастное, целеустремленно летело сквозь голубоватую дымку, и Мирон, приглядываясь, уже понимал, что нужно изменить…

Вот здесь увести в тень, а само ухо должно светиться, точно раковина, а значит, нужно добавить перламутра, мягкого, едва заметного… Свет, свет уходит, а до завтра ждать нет сил…

Бранясь вслед исчезающему солнцу, Мирон схватил свой рисунок и уже не слышал, как на кухне выкипает кофе.

Он был сын Акимова – того самого Ивана Акимова, чье имя произносилось с большим пиететом его учениками и почитателями: «Акимов-старший!» Младшим считался не Мирон, как можно было ожидать, а его дядя – Борис Акимов. В юные годы они пытались работать вместе, но в условный бренд «братья Акимовы» это сотрудничество не переросло; каждый трудился сам по себе, и большая часть славы досталась Ивану. Кряжистый, с окладистой русой бородой, глазами навыкате и недобрым умным взглядом, он был из тех, кто умело делает вид, будто идет против течения. Писал он при этом пейзажи с водопадами, вырванными дубами, бурными ливнями и посеченными градом полями. Иногда, в качестве особенно бунтарского жеста, позволял себе написать церковь, расколотую молнией, словно дерево, из которой прорастала новая маленькая церквушка.

Все это было совершенно безопасно и, как думал Мирон, беззубо.

Однако работы Ивана Акимова были действительно талантливы. Главное, что в них, при всей затасканности темы, безошибочно опознавалась авторская рука. У Акимова был стиль и было чутье.

Мирон рос в семье художника, фактически – в мастерской отца. В детском саду он сразу начал болеть, и болел так тяжко, мучительно и долго, вновь и вновь срываясь в затяжные ангины, что мать в конце концов отказалась от мысли приучить его к коллективу. Сама она работала, и после долгих споров было найдено промежуточное решение. Два дня в неделю с Мироном сидела соседка. А на три других отец забирал его к себе в мастерскую.

О, сколько красок было съедено, сколько кистей погрызено! Как-то раз Мирон покушался даже на растворитель, но отпугнул его противный запах. Отец работал. Мальчик был предоставлен самому себе.

И какое же это было счастье!

Ему выдавался лист бумаги, огромный, точно карта мира, и по этой карте Мирон ползал, населяя ее обитателями. Он рисовал пальцами, ладонями, обрывками бумаги, сломанными кисточками – всем, что подворачивалось под руку. По вечерам его, перепачканного с ног до головы, оттирали с мочалкой – и это было единственное, что омрачало счастливый день.

Когда он стал постарше, ему открылся мир художественных альбомов с репродукциями. У отца была собрана приличная коллекция, и маленький Мирон впитывал вперемешку и Рембрандта, и Веласкеса, и Энгра, и Гойю, и Буше с Фрагонаром, и Сутина с Эгоном Шиле. Из этого живописного винегрета он выхватывал то, что ему нравилось; так, бесконечно долго мог разглядывать крошечную девочку в очень пышной юбке, в окружении хлопочущих женщин, глядящую с улыбкой прямо на него, Мирона, и мужчину в алом плаще, взмахивающего рукой на скакуне, поднявшемся на дыбы. Позже полюбил удивительную иллюзию, в которую погружали его импрессионисты: приблизишь лицо к альбомному листу – и окунешься, будто в траву, в пеструю разносортицу мазков; а вынырнешь из нее, отстранишься – и пестрота упорядочится, выйдут тебе навстречу из этой невнятицы люди, проступят улицы, речка, лодки и стога на лугу… Мирону это волшебство напоминало их походы в оперу с мамой: тот самый момент, когда звуки настройки инструментов, вся эта безумная какофония оркестра стихает – и из тишины является музыка.

Рисовать самостоятельно было для Мирона так же естественно, как для других детей – читать. Отец не мешал ему, даже иногда, под настроение, показывал, как смешивать краски, как пользоваться мастихином… Однако из хороших художников нечасто получаются хорошие педагоги. Иван Акимов был одним из худших.