Тигровый, черный, золотой

«Вот куда ты лезешь, дурень? – спросил он самого себя. – Ну, барышня. Красивая. Очень. В два раза младше тебя. Допустим, не в два, на двадцать лет младше, но это роли не играет, тут что на пятнадцать, что на тридцать – разницы нет».

Девушка вскинула на него карие глаза:

– Вы простите, Мирон Иванович. Я, когда на меня находит, голову теряю. Несу всякое… Потом стыдно. Вот как сейчас.

– А мне очень понравилось, – искренне сказал Акимов.

– Что вам понравилось?

– Ты была такая… – Он поискал слово. – Брунгильдистая! Очень красиво. Такая сила, мощь… Высвобожденная стихия. Можно ты будешь мне позировать?

– Вы издеваетесь надо мной?

– Ничуть. Женщина в гневе прекрасна.

– Женщина в гневе уродлива и оскорбляет собою само понятие женственности, – возразила Анаит.

– Чепуха! Кто это сказал?

– Мой папа.

– Ну, я с твоим папой не согласен, – сказал Акимов. – Поверь, ты ничего не оскорбляла. А что рассердилась – ну да, я бы на твоем месте тоже рассердился. Ты мне, кстати, так и не ответила.

– О чем?

– Ты голодная?

Он смотрел на нее спокойно, выжидательно. Анаит не могла понять этого человека. Она накричала на него в его собственном доме, оскорбила, обвинила бог знает в чем… Алик за одну десятую того, что она позволила себе сегодня, отчитывал ее как школьницу. А отец не разговаривал бы неделю – в лучшем случае. Однажды он молчал целых десять дней. Страшно вспомнить! «Я тебе добра хочу, – объяснял он позже. – Вспыльчивая женщина – враг самой себе. У тебя будет тяжелая жизнь, если ты не научишься обуздывать горячий нрав. Это отвратительно, Анаит!»

А Мирону Акимову как будто все равно.

Должно быть, он от природы равнодушный человек. Бывают такие: что ни делай, им плевать. Холодноватые, сдержанные.

– Нет, я не голодная, – сказала Анаит. – Спасибо большое. Я пойду.

Она поднялась и даже нашла в себе силы улыбнуться.

– Есть идея, – торопливо сказал Акимов. – Я этих частных детективов видел, даже пообщался с ними. Вполне возможно, они знают свое дело. Но вот в чем сложность: они посторонние. Чужеродный элемент по отношению к нашему сообществу. Им расскажут в лучшем случае одну десятую правды. Остальное утаят.

– К чему вы ведете?

– Ну, я мог бы поговорить с нашими, – предложил он. – Кое с кем. Просто навести справки, разузнать, не ходит ли каких-то слухов… Слухи есть всегда.

Анаит всматривалась в него. Между бровями залегла напряженная морщинка.

– Но ведь вы сами сказали: вам все равно, кто украл картины… Я не понимаю.

Мирон неловко усмехнулся:

– Считай, это способ загладить вину. Мне это ничего не стоит. Если от моих расспросов будет какой-то прок, почему бы и нет?

– Это было бы замечательно! – Энтузиазм в ее голосе обрадовал его сильнее, чем он готов был себе признаться. – Вдруг вы и в самом деле что-то узнаете!

Он видел, как захватила ее новая идея.

– Естественно, все, что узнаю, я буду передавать тебе.

– Да, но под каким предлогом вы хотите…

Он невесело усмехнулся:

– Да чего уж проще. Предлогов на ближайшее время, к сожалению, хватит.

– Вы о чем?

Мирон с удивлением посмотрел на нее:

– Ты не знаешь? Ясинский умер!

* * *

Она умчалась мгновенно. Раз – и исчезла. «Избитое сравнение с серной, но куда от него денешься», – подумал Мирон.

Хотя вот Голубцова твердит, что признак настоящего творца – оригинальность.

Впрочем, в картинах он, может, и оригинален. Да. Долгим путем пришлось к этому идти, но Мирон добрался.

Собственно, с чего началось? Смешно сказать: с Ван Гога. Да-да, мог бы и на Рембрандта замахнуться, отчего бы и нет! «Я себя под Рембрандтом чищу». Но уж говорить, так правду, а правда в том, что он наткнулся в Сети на портрет Винсента без обоих ушей.

Это Мирона заинтриговало. Рыжебородый, зеленоглазый, чем-то, если приглядеться, напоминавший самого Акимова, художник смотрел на зрителя с неуловимо пренебрежительным выражением лица, и там, где должны располагаться уши, было ровное место. Идеально ровное, то есть такое, где ушей никогда и не росло. Не подразумевалось изначально.

В этом должна была быть зашифрована какая-то мысль, вряд ли создатель картины просто поленился разменивать талант на чужие уши, но Мирон вдруг задумался о своем. Всегда пишут Ван Гога без уха… А слабо́ написать ухо без Ван Гога? Да так, чтобы было понятно, чье оно? И не прибегая к подсказкам в виде стогов, подсолнухов и ночных облаков, скрученных, точно белье после отжима в стиральной машинке.

Одним ухом выразить личность! А, каково?

Мирон встал из-за компьютера, порылся в чулане, где свалено было в дальнем углу отцовское наследство, вытащил какую-то старую пастель и начал работать на первом попавшемся листе. Впрочем, быстро его отбросил – не то, не то! – отыскал наждачку, по счастью, попалась мелкозернистая, иначе ободрал бы все пальцы…

Очнулся только через три часа. Время скомкалось, пролетело как минута. Он и не заметил ее, эту минуту, поглощенный своим занятием.