Тигровый, черный, золотой

Карина Барышева задумала резать вены из-за несчастной любви. Готовилась всерьез. Все знали, и все понимали, что отговаривать ее бессмысленно: то же самое, что тушить словами пылающий факел. А Карина пылала и готовилась сгореть дотла.

Как обо всем узнала Антонина – бог весть! Никто никогда не признался. А может, со своим поразительным чутьем она выхватила из ноосферы этот образ: Карина, истекающая кровью в уборной. У Барышевой все было продумано. Дома нельзя, там трое младших, суматоха, в туалете не запрешься дольше чем на десять минут. На ванной вообще нет задвижки. А в Доме творчества имеются кабинки для персонала, она и ключ утащила заранее…

Как бы там ни было, Мартынова после занятия попросила Карину остаться.

Позже Анаит думала: она ведь могла сплавить это на Каринкину школу. Поговорить с директрисой, с психологом. С родителями, в конце концов, хотя вреда от этого было бы больше, чем пользы… В общем, предпринять все то, что предпринимают обычно взрослые люди, чтобы потом печально сказать: «Совесть моя чиста, я сделал все, что мог».

Но Мартынова никогда не пускала на самотек то, что касалось ее детей.

Она решилась на невозможный, возмутительный поступок. Пятнадцатилетнюю Карину Мартынова отвела к знакомому тату-мастеру, где несовершеннолетней школьнице сделали татуировку.

Карина после говорила, что это было так больно, словно ей не протыкали кожу, а медленно сдирали с лодыжки.

Она орала, плакала, хватала Мартынову, которая все время стояла рядом с ней, как медсестра при хирурге, за руку, а когда встала с кресла, едва держась от слабости на ногах, из ее головы вылетели не только мысли о самоубийстве, но и о том ничтожестве, которое было их причиной. Вытатуировали ей не цветочки, не бабочек или дельфинов, а злобного варана с раздвоенным языком, чей хвост обвивал лодыжку, а из спины росли шипы.

Узнай об этом кто-то из начальства или коллег, Мартынову вышибли бы отовсюду. А с папаши Барышевой сталось бы подать заявление – и кто бы его осудил! Страшно рисковала Антонина, устраивая это… членовредительство! Так бы его и назвали девяносто девять взрослых из ста, и были бы правы, правы!

Только вот от их правоты Каринке ни горячо, ни холодно. А татуировка ее спасла.

Правда, до восемнадцати лет предстояло забыть о голых ногах, коротких носочках и юбочках. С другой стороны, эти восемнадцать лет впервые с момента крушения ее любви нарисовались в перспективе. И когда папаша в очередной раз попытался дать оплеуху старшей дочери, Карина разбила ему скулу, пригрозила полицией, и Барышев-старший притих. Потому что такие типы всем нутром чуют, кого охраняет шипастая тварь с раздвоенным языком, а кого нет.

Когда Анаит стала старше, она в полной мере оценила профессионализм своей учительницы. Мартынова умела все. Когда-то она выбрала технику офорта. Мало кто из женщин занимался ею: тяжело, постоянная работа с кислотой… Однажды Анаит довелось увидеть, как Антонина опрокинула кювету с кислотой – и мгновенно, одним движением содрала с себя джинсы, точно перепуганная змея не просто сбросила кожу, а выскочила из нее.

Иллюстратор от Бога, она не раз повторяла Анаит: одними картинками не проживешь. И бралась за любую оформительскую работу, начиная от росписи стен кафе и заканчивая частными домами.

Как-то владелец итальянского ресторана заказал Мартыновой оформление из серии «Сам не знаю, чего хочу». Антонина съездила на завод Конаковского фаянса, купила за копейки несколько ящиков боя – битой посуды – и выложила на стене ресторана мозаику дивной красоты. Кое-где из панно торчали крышечки от чайников.

Когда перед Анаит встал вопрос, куда поступать, Мартынова сказала:

– Дружок мой, ты талантлива. Но тороплива и вспыльчива. У тебя в голове теснятся толковые идеи, но реализовать их тебе помешает собственный характер. Пока что ты сама себе враг, и учебы в художке тебе не выдержать. Если уж все-таки твердо решила поступать именно туда, иди на искусствоведческий. Ты станешь изучать то, что делали другие. Подумай об этом.

Анаит подумала – и послушалась ее совета.

– Здравствуйте, Анаит, – сказал Макар Илюшин, ничуть не смутившись.

А вот она смутилась.

Между собой ученики Мартыновой целомудренно обходили тему личной жизни своего педагога. Вообще-то обо всех преподавателях болтали. Только Антонину не трогали.

А ведь она больше прочих заслуживала пересудов. Антонина не была замужем. У нее всегда, сколько Анаит ее помнила, были любовники: молодые, красивые, как правило, намного ее младше.

Сыщик придержал для девушки дверь. Пожелал хорошего дня, улыбнулся – и, увидев эту улыбку, Анаит подумала, что, возможно, жалеть его преждевременно.

– А, Ниточка! – приветствовала ее Антонина. – Проходи! У меня сегодня день гостей. Ты, я вижу, в приподнятом настроении?

Мартынова всегда с первого взгляда угадывала ее состояние.

– Надеюсь вскоре сменить работу, – выпалила Анаит. – Подробности потом! Но если все сложится, это будет… – она сделала театральную паузу, – Третьяковка!

– Ого! Но кем, неужели экскурсоводом? – Мартынова нахмурилась.