Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Расти было детям привольно. Прадед купил дом в Закраине, конце города; дом был как усадьба. Долго-долго тянулся по тихой улице высокий забор, утыканный поверху гвоздями, чтоб вор не перелез; за забором широко и просторно зеленел двор с качелями на высоких столбах, с скрипучим колодцем, с тремя собашницами, в которых сидели на цепях собаки, на ночь спускавшиеся на волю, с погребами, конюшнями, кладовыми, подвалами, сараями, курятниками, хлевами. Дом был из белого камня, старинный, еще помещичьей стройки, двухэтажный. Нижний этаж был в пологих сводах, окна низкие, с решетками; там была молодцовская – три горницы, где жили холостые приказчики и мальчики из лавки, кухня, людская для прислуги; в верхнем этаже были «парадные комнаты» – зало с белыми стенами, бронзовой люстрой, с бронзовыми «настенниками», в которых были вставлены свечи, столовая, спальня и детская на антресолях, с низким потолком, с широкой изразцовой лежанкой, с горбатыми и певучими сундуками и укладками. А за домом был сад, и баня в саду, в ивановом-чаю и жимолости.

Сад начинался у дома обмазанными по стволам глиною яблонями, тонкими, хрупкими вишнями, а далее сад густел кустами цепкой, густой малины, колючим крыжовником, черною и красною смородиною, – а еще далее сад дичал и темнел сплошными зарослями орешника, белел нежными, гнучими березами, высокою, спокойною рябиною, тополем, кленом, ольхою. Только осины не было в саду; как принималась расти, ее, заметив, срубали: нехорошее дерево, Иудина память. Зовет человека в горький час: «Убей, убей себя!» – и вздрагивает от горечи, от нетерпения.

Сад весною был розово-бел, и снежок, легкий и душистый, густо покрывал траву, когда кончался вешний цветень; в ольшанике, в орешнике, в гущине, в зарослях пели соловьи, а к осени в устоявшейся тишине, в конце августа слышно было, как падают яблоки, туго и нехотя отрываясь от ветки, в скошенную, слегка озолоченную траву, и рябина крупнела красными гроздьями, и огромные, верченные, в картузах и в платках Степки и Акульки – пугала – размахивали во все стороны руками, пугая воробьев и всю птичью силу, кормившуюся перед отлетом ягодами и яблоками. Сентябрь все золотил и, позолотив, отнимал золото лист за листом, а в октябре в саду было пусто, и слышался только тонкий свист синиц, и пахло отдыхавшей, вспотевшей за лето и осень землей, и клонило ко сну. Ноябрь пригонял первых белых мух, а с декабря по март сад стоял белый, затаенный, молчаливый. В марте в нем первые подснежники своими головками упорно проталкивали тонкую, подтаявшую корочку снега, в лужицах под деревьями желтела вода с навозом, и крупные серо-зеленые почки, как неподвижные капли, бухли и толстели на ветках. В апреле была снова зелень и душистая бель весны, и в начале мая запевал первый соловей.

Но и в мае, на белом душистом яблочном и вишневом снегу, и в июне, на густой траве, и в августе, под тихими яблонями, покорно гнущимися под румянобокими плодами, и в пустом прозрачном октябре, и в тихие морозные утра снежного декабря, и над первой лужицей в марте, над первым подснежником в начале апреля – всегда, всегда было привольно Арише в саду!

Заборы были высоки – боязни не было из-за лихого человека: детей пускали в сад охотно, и для Ариши сад был – детство, и детство было – сад. Наберет яблоков китайских, принесет отцу в подольчике платья – он улыбнется, поцелует, скажет: «Хозяйка! Ну, хозяйничай, хозяйничай!» – потреплет ее по щеке, и Ариша опять бежит в сад.

Он любил из ее ручек принимать то краснобокое, с черной точкой червоточины яблоко, то неумело оторванную от стебля синюю головку подснежника, то последний золотой, порыжелый листок клена, то первую снежинку – снежинка быстро-быстро таяла на ладошке, покрасневшей от холода, и ручка протягивала ему только талую мокроту́, но зато уста приговаривали оживленно, радостно, торопливо:

– Тятя, тятя, смотри: звездочка! белая! первая! Во Второй Спас, Яблочный, перед обедней, прадед посылал девочку в сад – «невинными, чистыми детскими руками» собрать яблок, от каждой яблони по яблоку, для освящения в церковь. Брат шел с Аришей и нес корзинку, но яблоки собирала она, по своему выбору – так хотел прадед, – а Ваня только помогал трясти дерево, но трясти ему редко приходилось, потому что Ариша сама взбиралась ловко на яблоню за давно намеченным, облюбованным ею снизу яблочком. Она приносила яблоки, еще мокрые от росы, и все шли в церковь, а после обедни разговлялись. До Спаса детям строго запрещалось есть яблоки.

– А почему нельзя? – спрашивала Ариша.

И прабабушка ей отвечала:

– Как же ты не знаешь? У тебя три сестрицы и два братца в раю. Они там, блаженные младенцы, веселятся, играют с ангелами в золотые яблочки. А если ты будешь здесь, на земле, есть яблоки до Спаса – Ангел отнимет у братцев золотые яблочки, и они заплачут.

В Третий Спас, Ореховый, Ариша шла с корзинкой в орешник, взбиралась с куста на куст и бросала в поставленную на траву корзинку пригоршни крупных орехов.