Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Ариша знала и таила от брата, где притаено в ольшанике соловьиное гнездо: она с замиранием сердца смотрела из-за кустов, боясь дохнуть, на маленькие, хрупкие яички и на первые живые пушки, проглянувшие из скорлупки. Она знала лучше брата голубое дупло в черной расщелистой иве и только не решила, кто там живет: Пунюшка садовый с зелеными глазами или просто сыч. Брат утверждал, что Пунюшка, она думала – сыч.

Осенью, в погожий тихий сентябрьский день, около Рождества Богородицы, запрокинув голову, она смотрела в небо и с трепетом сердца следила, как высоко-высоко удалялся над садом черный тонкий треугольник журавлей, и, когда он исчезал, прислушивалась с грустью к их отдаленному курлыканью, как прощальный привет, падавшему с неба. Она шептала им вслед:

Жур-жур-жураве́ль,
Лети за тридевять земель.
Гостем гости —
На добром помяни!

И кланялась вслед улетавшим птицам.

А весною ждала первого скворца. Скворечников было много, но она любила тот, что был у полузасохшей рябины. Она даже влезала на рябину тайком от брата и ото всех, чтоб посмотреть, хорошо ли там будет скворцу, и подстилала туда пуху, выщепленного из няниной перины. Она в Светлый Великий день выходила в сад на заре с няней и братом – смотреть, как солнце будет играть и посылать, играя и веселясь, первые лучи, не простые – «игрунчики». Брат зевал, и был сонный, и тер глаза кулаками, а она улыбалась на игру солнышка, на вешнее тепло, на светлый перезвон, на крупную четкую росу на яблонях.

В метель она смотрела из запушенного снегом окна детской в стонущий, жутко-белый сад и, насмотревшись, отходила молча, с первою тоскою, от окна, и прижималась к няне, и просила сказать сказку. Няня поправляла щипцами оплывшую сальную свечу – и начинала длинную, страшную сказку… Но сказка метели в саду была страшнее. Арише казалось, что не деревья скрипят, а нездешние строители строят там избу на курьих ножках для Бабы-яги, и куриные ножки уж топочут по саду, а половицы в избе уж скрипят под костяной ногой Яги. Ариша засыпала за сказкой и просыпалась, стоя на коленях в кроватке, и повторяла за няней, сонно смежая глаза:

– Ангел мой хранитель, сохрани меня и помилуй, дай мне сна и покою и укрепи мои силы!

Она не любила игрушек, но обмирала от радости на маленьких щенят и котят, бегала за теленком и жеребенком, ходила за больным журавлем, занесенным к ним на двор случайным прохожим. Журавль зимовал в конюшне, и Ариша ходила туда кормить его и разговаривать с ним, а он протягивал ей ногу и дружески похлопывал крылышками. Весною он улетел – она всплакнула только про себя, но не горевала и думала: «Полетел Журка на болото кашку варить». Журавлиная кашка варится из лягушачьих ножек; очень вкусна, журавлята ее любят, а как журавли ее варят – никто никогда не видал.

По весне она глаз не отводила от нововысиженных цыплят, индюшат, утят и гусят.

Игрушки же, поиграв немного и иногда только, чтобы не обидеть подаривших, она передаривала брату. Даже и куклами больше играл Ваня, чем она. Только одна была у нее любимая кукла: Иван Иваныч, тряпичный мальчик с большой головой – Голован. Она ему пела колыбельные песенки и сказывала сказки. Любимая его сказка была про Иванушку-дурачка, а засыпал Голован скорее всего под песенку:

У кота-воркота
Была мачеха лиха…

Ваня играл в ее игрушки и не любил, когда она его тормошила и звала с собою бегать и играть в глубину сада: он побаивался Пунюшки Орехового. Он любил играть в беседке, неподалеку от дома.

Однажды, когда он там возился с куклами, Ариша, обегая сад, приметила, что из низкого окна молодцовской, выходившего в сад, смотрит на нее незнакомый мальчик. Ей надо было быстро пробежать мимо окна: она играла сама с собою в три круга – и оттого не остановилась около окна, а когда вернулась к тому же месту, мальчика уже не было.

Это был новый мальчик из «молодцовской», круглый сирота. Его привела к прадеду старая-престарая просвирня и повалилась в ноги: «Освободи ты меня…» Мальчик достался ей от жилицы, захудалой, чахоточной чиновницы, умершей у нее на квартире. Прадед посмотрел на худого, бледного мальчика – и решил не брать его – «Больно тонок», – а выдавать просвирне рубль в месяц на прокорм, но перевел взгляд на его руки – маленькие, белые, нежные, как у девочки, – и сказал ей:

– Встань, иди с Богом, а мальца оставь.

Мальчик держался за просвирню и прятал лицо.

– Не бойся, – сказал прадед, – ну-ка, протяни руку.

Мальчик подал руку – и прадед задержал ее в своей крепкой руке. Он залюбовался его рукой.

– Иди с Богом, – повторил он просвирне, – я его не обижу.

Он велел приставить мальчика в лавке к самым дорогим и тонким шелковым тканям, а мальчику, погладив по голове, сказал:

– Руки у тебя подходящи к шелку, да смотри: и сам будь шелковый.

Приказчики и мальчики ухмыльнулись и с тех пор прозвали новичка Ручкин.

Но прадед не любил балагурства в лавке, и однажды, застав в полном разгаре подсмеиванье над Ручкиным, он услал куда-то мальчика, а на балагуров прикрикнул: