Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Найдя бабушку в крайнем унынии, монах порешил, что нужно помочь прогнать его и всякое средство для того не худо, ибо, по Святым Отцам, уныние – смерть души прежде смерти тела, и, поглядев на своего старого приятеля-скворца, весело клевавшего в обветшалой клетке размоченные черные сухари и благодарившего за них своего хозяина теми двумя словами, которые одни он и знал из всех слов человеческих: «Спаси Господи!» – он подумал: «А тварь Божья разве человеку не на помощь дана, не на веселье?» – и тотчас взял своего скворца, обернув в старый подрясник, и принес к игуменье. «Дитя!» – подумала игуменья, выслушав с улыбкой просьбу старика, и, сопоставив ее с состоянием, в котором была мать Иринея, хотела было отказать, но нашла тут же как бы продолжение своему слову, но не ею сочиненному: «Таковых есть Царство Небесное», – и послала келейницу со скворцом к бабушке.

Цветы к вечеру увяли, скворец ночью спал на жердочке, уткнувшись носиком в грудку, а бабушка не спала. Она лежала все так же неподвижно, так же на спине, так же тихо, а келейницы думали, что она спит, и сами спали.

Наутро, лишь только рассвело, проснулся скворец, почистил свой носик об истертые прутья клетки, глянул глазком на бабушку и поздоровался с нею:

– Спаси Господи!

Бабушка улыбнулась на него и, дождавшись первого удара колокола, позвала Параскевушку.

– Поди, – сказала она, – в церковь и благословись у матушки игуменьи причаститься мне сегодня, и, если благословит, скажи батюшке. Да подай книгу.

Бабушка развернула книгу – это было иноческое правило, – положила тут бережно увядшие вчерашние цветы – и стала читать правила. Книга выпадала из ее рук: от слабости она недолго могла держать ее, но, отдохнув, принималась вновь за чтение, а скворец, улучив минуту, когда она не читала и книга лежала на одеяле, говорил ей:

– Спаси Господи!

Священник принял ее исповедь, приобщил ее Святых Тайн, выпил с нею чашку чаю, а когда пришла навестить ее игуменья, встал прощаться и сказал бодро и весело:

– Будем здоровы. Спаси Господи.

И скворец повторил за ним то же.

С игуменьей же бабушка беседовала долго и, прощаясь, при келейницах повторила:

– Господь меня поднял!

Никто никогда не узнал, какую тихую тайну выразило это слово: «поднял». Но она поднялась с постели; силы к ней возвращались день ото дня, и снова на ее окнах, по ее желанию, появились цветы, и даже велела она келейницам в ящик с землей посадить самых простых и бедных трав и злаков – и любила их больше дорогих цветов, привезенных ей родственниками. Навестил ее и монах-свечник, и она указала ему на скворца и сказала:

– Спасибо тебе, отец. Утешил меня. Не хочу лишать тебя твоего питомца. Возьми.

– Ан не возьму, – отвечал старик. – Он у тебя не жилец теперь, а житель. Небось у вас, монашек, ему лучше, чем у нас: не житье, а рай…

– Спаси Господи! – отозвался скворец.

– Слышишь, подтверждает!

И ушел от нее радостный.

Бабушка поднялась с постели. Так кончилось ее «искушение», и в рассказе о нем у келейниц про скворца намекалось, что он «смертного» выгнал от бабушки, а бабушку оборонил.

6

Все, кто знал бабушку, как один сказывали, что после того, как отошел от нее бес, а Тихий Ангел, – отходивший от нее не без Божьей воли, чтоб испытать ее и утвердить в пути ее, – вновь и еще ближе подошел к ней и уж не отходил никогда, – что, на удивление всем, стала после того бабушка живее, разговорчивее, веселее, чем была дотоле; были люди, которые, уважая ее за строгость жизни, за крепкую молчаливость и упорный молитвенный труд, тут даже усомнились в ней, находя, что не к лицу ей некое словесное веселье, некоторая почти шутливость в речах, полудетская непринужденность в обхождении и что, чем далее идут годы, надо бы еще строже и молчаливей быть, а у ней наоборот: она с годами больше улыбаться стала и не смыкать уста строго и крепко молчанием, и приобрела заметно склонность к детям, сочувствие к их веселию, к птицам и всякой твари.

Другие же – это были большей частью из простого народа, но были некоторые и из купечества, и мало кто из чиновничества и дворянства, – и наоборот, радовались на мать Иринею, видя, как она в Светлое Воскресенье после ранней обедни вместе с молодыми послушницами и сиротками-девочками из монастырского приюта выходила на монастырский лужок смотреть, как солнышко играет, радуясь Светлому Воскресенью. Ни одной монахини при этом не было, все отдыхали по кельям, и даже келейница матери Иринеи, Параскевушка, не показывалась, – а мать Иринея с девушками и детьми смотрела на небо и радовалась, как солнце, играя, трогало светлыми пасхальными лучами золотые кресты собора, и они так сверкали золотом, будто золото было живое, не кованое, и само играло, как солнце.