Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

По завещанью прадеда он получил значительную сумму, в числе других приказчиков, но еще раньше, когда составлялось завещание, прадед призвал его и сказал:

– Хочу, Петр, итог себе подвести. А ты маленько замешался в счетах: без тебя итог не выйдет правильный. – И, протягивая ему пачку денег, добавил: – Нако-ся, возьми. Хочешь – у меня служи, хочешь – свое дело где-нибудь открой. Возьмешь – так у меня итог выйдет вернее.

Но Петр Ильич этих денег не взял: несмотря на свой мягкий и тихий характер, он от них наотрез отказался. Тогда прадед сказал:

– Не берешь себе – твое дело. Тогда укажи, куда мне деть. Они у меня со счетов сброшены. Вновь присчитывать не стану.

Прямых отказов прадед не принимал, и тогда Петр Ильич, подумав, тихо сказал:

– Пожертвуйте-с на монастырь.

– Какой?

– В городе у нас один-с. Женский, – поклонился и вышел.

А прадед в тот же дань отвез деньги игуменье и передал от имени Удальцова. Мать Иринея никогда не узнала об этих деньгах.

Приехав из монастыря, прадед призвал к себе сына и, предварив, что по завещанию оставляет ему фабрику, лавки, дом, потребовал обещания перед образом, чтоб Удальцов навсегда оставался при деле, что бы ни было, и чтоб была ему комната отдельная – при фабрике, при доме ли – где пожелает. Сын обещал.

Петр Ильич жил одиноко. Он был любитель и знаток певчих птиц. Весною и летом он, взяв с собою кого-нибудь из мальчиков из молодцовской, уходил по праздникам на целый день в загородную рощу или в березовый лес слушать птиц или в поля приманивать на дудочку перепелов. Зимою же у него висело несколько клеток с птицами – одни из них ожидали «выпуска» на Благовещенье, другие – канарейки – жили круглый год и старели вместе с Петром Ильичом. Только соловьев и жаворонков он никогда не держал в клетках и приятелю своему, дьякону от Сорока Мучеников, страстному птицелову, объяснял:

– Грех, я полагаю. Жаворонок даже, замечайте, от взоров наших Богом скрыт: поет в небесах небес – а я его буду в клетке держать?

– А соловей?

– А соловей темнотою ночи тоже скрыт и собственной невидностью: ему для пенья куст нужен, безлюдность, полу́ночь.

– Поют и в клетках, – усомнился дьякон, – вон у отца протопопа: свищет, как Соловей-разбойник. Пятьдесят рублей дан.

– Поют, – соглашался Петр Ильич, – но пенье это не соловья, а полсоловья…

– Ничего и в полсоловья. На безптичье и лягушка – соловей.

Петр Ильич зимою хаживал в зареченский трактир «Теремок» и там слушал знаменитого курского соловья, висевшего посреди потолка в «дворянской» комнате, где сиживали купцы и приказчики – трактирные «дворяне». Он заходил в трактир после обедни попить чайку и, чтоб побудить соловья петь, чуть-чуть позванивал чайной ложечкой о фарфоровое блюдечко. Обычно к нему подходил хозяин трактира, широкобородый, с золотой серьгой в левом ухе, и сообщал ему все новости по соловьиному делу в городе и вокруг города. Он был страстным любителем соловьев.

– Соловей – российская птица, – говаривал он, и Петр Ильич с ним соглашался, – а в иных странах ему воли нет. Соловей любит тишину, а российская земля, по милости Божьей, самое тихое место во всем свете. В чужих краях людность велика: человека очень густо везде напихано, фабрики да заводы, шум городской, а у нас – просторно, птице привольно. Самое желанное место у нас для соловья, тихое место. Оттого нигде таких соловьев не слыхивали, как у нас. Где и за границей заведется хороший соловей, он в Россию летит…

– Будто летит, Аггей Никичич? – усомнялся Петр Ильич, но осторожно, с желаньем поверить.

– Летит, потому что в русской земле тихонь соловьиная. Птица от птицы это знает, потому что она для песней одних живет, а где тихота́ на земле, там песня для птицы слаще и звончей. Она это знает, туда и летит. Уж мне поверьте, Петр Ильич, я об соловье, сами знаете, обмираю. Да вот пожалуйте ко мне в комору, новенького послушать, только что привезенного из Щигров, звонок, да будто не совсем чист: плескает, прерывает.

И он уводил к себе Петра Ильича и потчевал новым соловьем и чаем «Богдыханская роза», с крупным цветком, – до чаю Петр Ильич был охотник. Водки он не пил. Он не пил ее с того самого дня, когда пьяный уезжал в Хиву.

Любитель был Петр Ильич и кошек, но они у него не жили: сколько ни заводил, то пропадут, то украдут, то околеют.

Приятелю своему, дьякону, он объяснял так:

– Одинокий я человек, оттого они и не живут: кошка семейственность любит.

– Нет, не оттого, – возражал дьякон, – это от птицы.

– Уясните, отец диакон.

– Уясню. У тебя птица в почете. Ты ее на кошку не променяешь.

– Не променяю.

– Не променяешь и предпочтешь, – а кошка в подчинении быть не хочет у птицы, потому что это нарушение естества. Она это чует и избегает тебя.

Но Петр Ильич не соглашался, вздохнув:

– Нет, отец диакон, это от единства моего. Тяготился ли он этим одиночеством, действительно полным: он остался на всю жизнь холост, у него не было вовсе родственников, и от приказчиков он держался особняком.