Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Петр Ильич так незаметно перешел от молодых лет к старым, так рано поседел, хотя и не лысел до смерти, что средних лет его никто и не помнил, а он сам, рассказывая редко-редко кому о себе, от хивинско-бухарского своего жития так незаметно переходил прямо к немолодым годам своим, что не замечалось, что между Хивою и серебряною его сединою были еще годы, долгие, одинокие, скорбные. О них-то благодарно и поконченно вздыхал Петр Ильич при диаконе: «Смирихся до зела. Господи, живи мя по словеси Твоему!»

И Петр Ильич действительно «жив» был: его помнят пожилым человеком, в длиннополом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с румяным, свежим лицом, с серебряными волосами, аккуратнейшее подстриженными в кружок, с приветливой улыбкой, с маленькими чистейшими холеными ручками, с деликатною, рассудительною речью, почтительною и без «словоерсов», которых Петр Ильич не любил, – и этот тихий человек умел находить каждому приветливое слово, отвечая людям тихою веселостью обхождения, и жив был на чужую радость и печаль, жив был и на слово мудрости в Библии или у «мудрецов рода человеческого»: к ним причислены были у него Лермонтов, Державин, Карамзин, Жуковский.

Петр Ильич никогда не переступал порога монастыря. Он ежедневно в храме молился Богу, но никогда в том, в котором молилась мать Иринея. Только на похоронах прабабушки и прадеда он не мог не видать ее, но он шел за их гробами, замешавшись в толпе, чтобы не встречаться с нею. Он и здесь – из любви к ней – «смирился до зела». Дол ж но быть, была услышана его молитва: «Живи мя по словеси Твоему», ибо у него в течение всей жизни хватало на это сил – и хватило до конца.

Петр Ильич был неразговорчив: ответит на вопрос или скажет приветливое слово – и замолчит. Дома он разговаривать любил с птицами, а лавке разговаривать можно было с котом Васькой. Петр Ильич всегда сам кормил его, а на праздник, когда Васька оставался в лавке один, оставлял ему печенку и молока. Васька сидел в подвале, где паковали товар, и гонял крыс, иногда лениво поднимался наверх и спал на солнце – на окне, на выставленных шелковых платках.

Это был крупный рыже-белый кот с янтарными, с чернью, глазами и ярко-розовым носом. Щеки у него были пухлы и округлы, как у филина. Он никогда ни к кому не шел на руки, кроме Петра Ильича, к которому сам не прыгал на колени, но трогал его лапой, став на дыбки, и требовал взять его. Петр Ильич брал его и гладил рукой, и кот закрывал глаза и пускал протяжное и важное свое «урлы, урлы, урлы-рлы-рлы-лы». Когда Петр Ильич, отперев поутру лавку, первый входил в нее и, держа в левой руке ключ и замок, правой истово крестился на образ Живоносного Источника, висевший в красном углу, у шкафа с парчой, Васька, поднимавшийся по звуку отпираемых железных дверей наверх из подвала, шел важно, с приветливым урчаньем, навстречу Петру Ильичу и обводил его своими круглыми, крупными янтарями. Васька же провожал его при закрытии лавки и тянулся на него. «К получению денег», – примечал Петр Ильич. Дьякон, единственный собеседник Петра Ильича, одобрял кота:

– По шубке он куний, и ум у него не волк съел. – И даже сходил по этому поводу в некое рассуждение: – Полагают издревле, что лев первенствует среди зверей: лев, утверждают, царь зверей. Но я полагаю, что мнение сие языческое, и первенствует-то во зверях не лев, а кошка…

– Почему же? – спрашивал Петр Ильич.

– А потому: всем зверям без малейшего исключения вход в алтарь строжайше воспрещен, а кошке нет; ежели, скажем, собака, друг людей, вбежит не в алтарь даже, а просто в церковь, то церковь святят, а кошка входит в алтарь свободно. Не только против зверей, но даже и против жен рода человеческого у нее есть великое преимущество: женщине вход в алтарь воспрещен, а кошке – нет. И так издревле-с: кошка над женою преимуществует!

Этому диакон был рад, потому что дьяконица решительно во всем, по его доброте и смирению, преимуществовала над ним. Но Петр Ильич сомнительно качал головой: права кошки были велики и неоспоримы, но преимущество ее пред женщиною казалось ему спорно.

Года за полтора до смерти своей Петр Ильич пришел в Рождество от обедни, разговелся и вспомнил, что в сочельник, запирая поздно лавку, из-за сумятицы предпраздничной и множества покупателей он забыл оставить коту печенки и молока. Лавку отпирали на третий день праздника; двое суток приходилось коту быть не евши. Петр Ильич, поздравив хозяина с праздником, захватил ключи от лавки, налил в бутылку молока, отрезал от окорока толстый ломоть ветчины, завернул в бумаги и пошел в ряды, никому не сказав.