На другой день Петр Ильич соборовался. Кота не выгоняли из комнаты, пока совершалось таинство. Он сидел под кроватью, не отходя от хозяина.
Петр Ильич молча крестился.
После ухода священников он стал еще молчаливее, а кот вышел из-под кровати и опять лег у него в ногах.
Мать Иринея вошла, а кот, соскочив с постели, замурлыкал с тревогой. Она перекрестилась на образ и, поклонившись больному, подала ему большую просфору со словами:
– Бог милости прислал.
– Благодарствуйте, – ответил Петр Ильич, поцеловал просфору и указал положить на столик, стоявший подле кровати. – Я собор принял сегодня.
– Во здравие, – сказала бабушка. – Господь руку протянул – поднять на ноги.
– Нет, я для души принял, – возразил Петр Ильич. – Я умру. Простите меня, Христа ради.
Он вынул руку из-под одеяла, перевернулся на бок и с трудом протянул руку, желая коснуться ею половицы. Но бабушка не дала ему коснуться. Она внезапно встала со стула и сама поклонилась ему до земли:
– Меня прости, Христа ради, Петр Ильич.
А руку его, совсем исхудалую и тонкую, как у девушки, взяла и поцеловала.
Он спрятал руку под одеяло. От волнения и слабости он не мог говорить и даже отвернулся ненадолго к стене, полежал молча, не давая ходу слезам, обернулся опять к ней и с легкой улыбкой произнес:
– Слава Богу за все-с!
Она сама часто повторяла эти предсмертные слова Златоуста, но ей показалось, что она слышит их впервые, и ей стало легче, что она услышала их от него. Это был ее язык – и он у них оказался общий.
А он обратился к ней со словами:
– Попрошу, потрудитесь: в комоде, в ящике, есть портсигар. Возьмите себе. Там все есть. Посмотрите. На записке.
Она достала портсигар и опустила в карман рясы.
– И его возьмите себе, – указал он на лежавшего у него в ногах кота.
– Возьму, – сказала бабушка.
Он замолчал. Она ждала его слов.
– А еще… – начал он и приостановился. То ли хотел он сказать или другое нечто – она напряженно ждала, – но он тихо и твердо окончил начатое: – Помолитесь!
– Молилась и молюсь, – ответила бабушка.
– Знаю-с, – сказал он.
В дверь постучали. Она встала и перекрестила его, и когда подносила руку к его лбу, он чуть притронулся губами к ее руке и сказал:
– Прощайте.
Вошел в комнату лекарь, а мать Иринея вышла. В дверях она еще раз обернулась на больного и перекрестила его. Он следил за ней глазами.
Петр Ильич умер через день так тихо и неприметно, что никто не заметил его кончины. Только кот возбужденно ходил по комнате, тревожно мяукал и скреб лапкой в дверь. Вошли на его скребление и увидели, что Петр Ильич лежит на правом боку, положив руку под щеку. Глаза его были закрыты, а на лице была недоуменная улыбка.
На другой день, к вечеру, мать Иринея приехала к нему. Она помолилась на образ, поклонилась до земли гробу и, отослав читалку-послушницу пить чай, стала сама читать Псалтырь. Она была одна с покойником. Он с улыбкою, без тени недоумения, а будто с полученным ответом, спокойный и прекрасный лежал в простой дубовой колоде. Она прочла уже бумажки, бывшие в портсигаре. На одной были указания похорон. В другой бумажке была расписка на денежный вклад в государственном банке, который, по воле покойного, бабушка должна была внести от себя в монастырь на вечное поминовение раба Божия Петра и всех внезапною смертию умерших, нищих, сирот и не имеющих кого молиться о себе. Третья бумажка – пожелтелый клочок сахарной бумаги – была исписана его почерком, крупным, линейным, на ней были стихи – нескладное подражание Кольцову, когда-то написанное им Арише. Бабушка, прочтя порыжелые строки, надорвала было их, но, надорвав, оставила и спрятала на дно корзинки с бисерным вязаньем.
Она читала теперь, стоя у гроба, над аналоем: «Возлюбих заповеди Твоя паче злата и топазия…» «Злато» светлого отрочества, первой юности вспомнилось ей: яблочный сад, густое гуденье пчел над китайской яблонью, девочка в белом цвету, мальчик, не боявшийся пчел. Она перекрестилась и медленно, стараясь вникать в каждое слово, прочла следующий стих: «Сего ради по всем заповедям Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех»…[5]
Она читала привычной монастырской читкой: ровной, бесстрастной, будто низала драгоценный жемчуг, где все жемчужины равны и все одинаково драгоценны. Она прочла – и взглянула на покойника. Мягкий, скудный свет от свечи трепетал на его лице – оно было матово-желтоватое и цвета воска. И она с благодарностью, с великим признаньем, с слезным укором себе – отнесла к нему, к этому восковому лицу, к спокойно сложенным рукам эти слова, повторив их яснее, громче, преодолевая внутренние слезы: «Сего ради по всем заповедем Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех». Она перешла на «славу» и начала класть уставные поклоны; кончив их, она не перешла к последней части кафизмы, а вернулась назад.