Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Пальцы ее трепетно перебирали тяжелые, закапанные воском страницы, точно ища какого-то слова, которое ждалось сердцем и все могло бы раскрыть и объяснить – объяснить ей и это дорогое лицо, спавшее непробудным сном. «Путь заповедей Твоих текох, егда расширил еси сердце мое»[6], – прочла она почти беззвучно; и это тоже было о нем, и это рассказывало ей о том, что было: она вспомнила эти годы их взаимного одиночества и перекрестилась за него: его ли сердце не «расширил» Господь, дав ему честно вынести всю скорбь, всю одинокую жизнь? Но ей не было легче.

Она искала, искала еще какое-то слово, и ей жутко было, что она не читает и не слышит своего голоса, нижущего ровный жемчуг слов; пальцы ее перебирали еще напряженней желтые страницы. И вдруг она нашла. Строчка была густо закапана старым воском. Она приняла ее как ответ ей о нем. «Благость сотворил еси с рабом Твоим, Господи, по словеси Твоему»[7]. Эти руки, худые и неподвижные, это заострившееся лицо, и клочок сахарной бумаги в портсигаре, и китайская яблоня, и скворец под окном, и эти долгие годы одиночества, и эта скорбь, и эта смерть, и жемчужные слова над ним – всё-всё – вот оно: «Благость сотворил еси с рабом Твоим, Господи». Она поверглась ниц не перед гробом, не перед тем, кто лежал в нем, а перед Сотворившим эту благость – и долго, вопреки уставу, не поднималась с пола, – и ей стало легко. Она прочла следующий стих – он оказался молитвою о ней: «Благости и наказанию, и разуму научи мя, яко заповедем Твоим веровах». Она положила земной поклон за себя и перешла в чтении на следующую часть кафизмы. В это время скворец проснулся и заерзал на жердочке.

Она читала прежним, уставным голосом. Было тихо. Свечи у гроба чуть потрескивали, и восковые горячие ручейки стекали с зубчатых краев, подточенных пламенем. Кто-то тронул ее за рясу. Она обернулась. Кот, прокравшийся в комнату через плохо притворенную дверь, терся головой о ее камлотовую рясу и взгляды вал на нее. Тревогой и тоской, неукротимой, безысходной тоской сверкали его янтари, превращаясь внезапно в яркие изумруды. Она нагнулась к нему, не отрываясь от книги, и провела рукой по шерсти. Он с тою же тоской во взгляде посмотрел на нее.

Кончив кафизму, мать Иринея положила три земных поклона – уже ему, лежавшему в гробе, прощаясь с ним, благодаря его, она поцеловала его руку, перекрестила его – и позвала послушницу, ждавшую в соседней комнате. Та низко поклонилась ей и, став за аналоем, стала читать следующую кафизму, рассыпая мелкий-мелкий бисер.

В тот же день мать Иринея увезла кота с собою в монастырь. Это было тем легче сделать, что он всех смущал, стараясь всячески проникнуть к покойнику, и упрямо мяукал и скребся в дверь, когда его не пускали.

Петра Ильича похоронили в монастыре, невдалеке от прадеда. Поминали его, по его завещанию, все, кто хотел: были столы для народа – и столы эти повторялись в девятый, двадцатый, сороковой, полугодовой, годовой дни по его кончине. За ними сидели старушки, странники, богомольцы, нищие – все, кто хотел. В острог был посылаем в эти дни воз с калачами и сайками.

Бабушка же целый год читала Псалтырь по новопреставленному у себя в келье. Кот не отходил от нее. Поселившись у нее, он, прежде всего, переловил всех мышей и крыс и потом только обхаживал время от времени около мест их бывшего жительства – и этого котиного обхода было достаточно, чтоб эти места оставались пусты. Был перевезен к бабушке и любимый скворец Петра Ильича. Остальных птиц раздали ребятам, хаживавшим с Петром Ильичом в летнее время в рощу за птицами и в поле слушать перепелов.

Кот, встав на лапки, обнюхал клетку, но, убедившись, что это тот же скворец, что висел у покойника, взмахнул хвостом и равнодушно улегся спать на шитую шерстью скамеечку. На ней был вышит огромный серый слон с маленькой белой моськой на ярко-зеленом лугу. У моськи глаза были из черного стекляруса, и Васька, проснувшись, любил потрогать их когтями: они приятно блестели; когда он дотрогал их до того, что стеклярус разбился, пришили новые глаза из желтого стекляруса, и кот стал и за него царапать когтем. Время от времени стеклярус меняли бабушкины келейницы, а кот спокойно спал на слоне.

Он любил тишину, покой и тихую дрему. Ему пришлось слегка переменить род пищи: у Петра Ильича он питался печенкой, а по постным дням ему покупалась мелкая рыбка, щерба, а у бабушки кот перешел окончательно на рыбную пищу. В среду же и пятницу ему давали только уху – остатки от других дней, а постом, когда во всем монастыре изгонялся самый запах рыбий, ему Прасковеюшка варила изредка особую котову уху, без перцу и лаврового листу, и вливала ее в блюдечко из особого маленького котелка.

Зато молоко доводилось ему пить парное, и, попив, он долго облизывался, выпуская длинный язык, розовый и тонкий, как лепесток розы. Кормили его в положенный час, и час этот кот знал: перед наступлением его он вставал со слона и делал круги по комнате, тихо и просительно урлыкая.