Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Она подняла с земли блюдечко, притворила дверь, пропустила кота, вышла за ним и тщательно затворила дверь. Она была в страхе и шептала молитву. Страх же был: ну, если кто-нибудь пойдет на чердак? Как запретить – «не ходи»? Она старалась целый день занять келейниц работою: усылала их из монастыря за покупками в ряды, к протопопице за тамбурным рисунком, еще куда-то. А сама все беспокоилась о чердаке, да понимала, что, хоть и надо глаз не сводить с него, но и виду не показывать, что глаз не сводишь. Кот тоже целый день был тревожен и места себе не находил. Он ополдень тыкал мордочкой в блюдце и просил есть. Бабушка крошила ему судачка, да вдруг всполошилась: «Ваське-то судак, а там-то…» Она не знала, как назвать, и тут опять страх напал на нее: а вдруг она вора прячет у себя, и он, как стемнеет, ограбит собор? «Васька-то чердачный не ел, голодный…»

И она, не докрошив судака в котово блюдечко, поставила его на подоконник, а сама, оглядев, что никого нет, наложила на тарелку рыбы и хлеба, налила большой стакан молока и, оглядываясь по сторонам, понесла все это на чердак. Кот пошел за ней. И это было на ее счастье: ее увидела соседка, мать Евстратия, когда она на чердак лезла, и сказала:

– Куда это вы, матушка?

– Да вот рыбу на холод хочу поставить: не испортилась бы…

– А молочко-то?

– Коту. Грязнит очень на полу-то. Перестала в келье кормить.

– Грязнят коты, грязнят, – согласилась мать Евстратия, – а мой Барсик вот чистый.

– Он у вас чистый, – согласилась бабушка.

Мать Евстратия поклонилась и пошла с сумкой в город, а бабушка с тарелкой, с молоком и котом пошла на чердак с замиранием сердца. Но кот, к удивлению и неудовольствию своему, не получил ни капли молока, ни кусочка рыбы. Войдя на чердак, бабушка сказала тихонько в темноту (она боялась и вглядываться туда):

– Покушать вам принесла.

– А вот за это спасибо, – ответил повеселее молодой голос. – Я голоден.

Военный вышел из дальнего чердачного угла и присел на бревне возле печного хода. Бабушка посмотрела на него и от всего сердца пожалела: «Да какой молоденький! Да славное лицо какое! Да и без усов! Верно, маменька есть. Горюет теперь». Она подала молодому человеку тарелку и молоко. Он с торопливостью принялся есть и пить. Кот стоял у порога и не шел дальше. Он решительно был недоволен бабушкой – в первый раз за всю свою жизнь у нее. Он даже присел на задних лапках, делая вид, что он и не хочет даже молока и судака. Военный живо все съел и выпил и, подавая тарелку и стакан, сказал бабушке:

– Спасибо, матушка, что Ваську покормила.

И улыбнулся ей. Улыбка у него была добрая и виноватая. Бабушке еще жальче стало его, она хотела бы сказать ему что-нибудь приветливое и ласковое, но не смела. «Не вор», – давно решила она сердцем, а решив, стала и спокойна.

Придя с чердака, она накормила кота судаком, но молока ему уже не было. Кот улегся на слоне. Он ворчал про себя, но запах чужого человека не был ему противен. Только он хотел, чтобы бабушка, по-обычному, уселась в кресло и покойно бы сидела за работой, а он дремал бы на слоне у ее ног. Но этого-то и не было: бабушка часто вставала с кресла, смотрела в окно, выходила в сени, опять куда-то посылала пришедшую к обеду Параскевушку. Все это коту не нравилось. Он любил бабушку и покой. Вечерни в тот день не было. Должна была быть всенощная: на другой день был большой церковный праздник. В монастыре был придел.

Около вечерен бабушка опять улучила минуту и покормила чердачного Ваську и принесла ему вкусного, крепкого, как пиво, монастырского квасу. Он с наслаждением выпил, подал ей глиняную кружку и сказал:

– Должно быть, внук у вас есть.

– Есть, батюшка. Кушай на здоровье.

А кот по-прежнему, хоть и с неудовольствием, сопровождал бабушку на чердак.

Незадолго до всенощной Параскевушка, усталая, пришла из города с покупками, с узором от протопопицы и стала с бабушкой пить чай. За чаем она рассказывала городские новости. Бабушка только делала вид, что слушает, но вдруг сердце обмерло у ней. Параскевушка говорила:

– А у юнкерей-то, матушка, вечор был бунт: щами плескались и генерала будто облили… Солдаты их усмирили: которого штыком, которого ружьем.

Параскевушка полагала, что штык и ружье – орудия отдельные.

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Она творила про себя молитву. Параскевушка рассказывала, а бабушка с надеждой, и даже с дерзостной надеждой, смотрела на святителя Николу, висевшего в углу: «Пронеси! Всех сохрани!» Когда ударили в большой колокол к праздничной всенощной, бабушка сказала келейницам:

– Идите в церковь. Я за вами следом буду. Дочту правило. Согрешила сегодня: недужилось, не все вычитала.

– Благословите, – сказала Параскевушка не особенно довольно: ей после городского путешествия хотелось бы поотдохнуть и прийти попозже в церковь, но ослушаться она не смела, и келейницы пошли в церковь.