Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Мать Лариса отнесла его прямо в алтарь. Кот обнюхал все углы, все щели между половицами, ямочки, дырочки – и, принизившись, поуменьшившись ростом, весь истончившись, тихонечко спустился в подполье. Там он принялся самым исправным образом за свое котово дело: скорей бы, не теряя времени, справиться с мышами – да и на слона спать. Мать Лариса, спустив кота в подполье и видя, что ни в чем не ошиблась относительно своих надежд на его благочиние и мышеловство, спокойно пошла на середину собора, села, как обычно, под куполом на стуле и принялась за вязанье чулка. Пришли рабочие, разошлись по лесам, закипела работа. Кот был все в подполье, никто его не видел. Но время шло. Кот, устав от своего котова дела в подполье, вышел из-под половицы, оглянулся, потянулся и спокойно, неторопливо пошел из алтаря по собору. Ему хотелось скорее лечь на слона и спать. Он был сыт и утомлен.

Тут-то и случился грех. Первым из маляров кота завидел с лесов веселый парень-балагур с медной серьгой в левом ухе. Он и слыхом не слыхал, что кошкам разрешается вход в церковь. Завидев кота, он вообразил, что кот в церкви – все равно что поганый пес, завопил на весь собор с лесов:

– Кот! Кот! Братцы, кот! Держи! Держи!

И, не дожидаясь, пока «братцы» станут «держать», пустил в кота с лесов куском кирпича. Кусок попал коту прямо в ухо. Кот повалился, как подрезанный, на пол, глаза у него сразу помутнели, из носу потекла маленькая струйка крови. Мать Лариса присела от ужаса. Опомнившись, бросив чулок на пол, она побежала с криком «Убили кота! Убили кота!» к бабушке.

Когда бабушка прибежала в собор, кот был уже мертв. Он лежал на левом боку. Около мордочки натекла маленькая лужица крови. Бабушка подняла кота – он еще был чуть теплый – и понесла к себе, а мать Лариса кинулась за водой – замывать кровь. Маляры глядели с лесов; парень с серьгой виновато вздыхал.

– Эх, какое дело вышло! Я его прогнать хотел. Думал, церковь поганит.

Старый золотильщик с укоризной отозвался с иконостаса, от «Золотых скрижалей завета»:

– Кошку со псом смешал! Глупый человек: кошке везде ход. За чистоту.

А через несколько минут все были за работой. Мать Лариса, замыв пол, опять села на стул. Она успокоила себя мыслью: «Все равно собор святить будут».

Бабушка велела закопать кота за огородом, на чистом месте. Параскевушка закопала и поплакала над ним.

А бабушка не плакала, но отметила про себя: «Это к моей смерти. Без меня не хочет оставаться».

Кот не выходил у нее из головы.

Получился к Рождеству конверт: «Ваське от Васьки на молоко». Бабушка всплакнула над ним.

В это Рождество мы, дети, были у нее, но почти ее не видали; ей нездоровилось, она лежала в постели, худенькая и сильно поморщившаяся. Нас угощала и принимала не бабушка, а Параскевушка. Скамеечка со слоном была пуста. Брат допытывался у Параскевушки:

– А где теперь Васька?

– В земле, под снежком.

– А еще где?

Параскевушка не знала где и отвечала только:

– Бог знает!

Нас скоро отвезли от бабушки, говоря, что мы беспокоим ее. Бабушке было худо. Однако к Масленице она встала с постели и Великий пост встретила на ногах.

На первой неделе она говела. Силы у нее как будто прибыло. Так прошла вторая, третья недели, началась средокрестная. Бабушка вновь принялась было говеть – в Великом посту она говела трижды, – но уже во вторник почувствовала себя так худо, что не могла идти к вечерне, слегла и до полуночи не могла заснуть. А заснув, видела сон нехороший, тягучий, липкий: ворочалась во сне, хотела отстать ото сна, а он все лип к ней.

Виделось ей, будто горница давно не метена; сорно, стены давно не белены, известка отлупилась, и на полу валяются белые кусочки. В горнице пусто, на столе некрашеном свеча горит – с нее сало оплывает прямо на стол. А дверь тесовая, крепкая, будто колеблется: вот-вот кто-то войдет, вот-вот, сдается, дверь отворится. А никто не входит. И бабушка видит: будто половица приподнимается – и выходит из подполья кот, волос рыже-белый на нем еще гуще, но только он худ: бока ввалились, – вышел из подполья и говорит кот: «Я – покойник» – и важно так по известке, что на полу, прошел, ткнулся мордой в самоварную трубу, полизал стену – и пропал. А свеча в горнице совсем догорела, чад синий поплыл, срезал все углы, закрутился, закрутился и в дырочку четырехугольную в полу стал уходить.

Тут бабушка проснулась. Лампадка погасла, и в келье чадно пахло фитильным нагаром. Было темно. Бабушка лежала с открытыми глазами. Вдруг она ясно услышала, что где-то в углу мяучит кот. «Забежал чей-нибудь. Не Евстратии ли?» – подумала она. Она окликнула Параскевушку. Та крепко спала, но бабушка окликнула другой, третий. Келейница пришла и, ничего не соображая со сна, смотрела на бабушку. Та толковала ей:

– Кот забежал чужой. Посмотри, пожалуйста. Где-то в углу мяучит.

Параскевушка ткнулась в один угол, в другой, но кота нигде не было.

– Нет кота, – объявила она.

А бабушка тихо возразила:

– Мяучит!

Параскевушка с досадой махнула рукой и вышла. А бабушке до утра слышалось, как кот мяучит в углу.