Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Мы слышали, как мать плакала, сдерживая рыданья. Младший брат громко заплакал. Тогда нас увели в комнату келейниц и усадили за стол. С нами была Марьюшка. Прошли священники в комнату бабушки. Отец и мать оставались там. Бабушку соборовали. До нас доносилось тихое, грустное, нежное-нежное пение молодых женских голосов. Пение сменилось чтением, чтение – опять пением.

Мы не притронулись к яблочкам, положенным перед нами на тарелке Марьюшкой. Брат спросил:

– Что теперь с бабушкой?

– К бабеньке теперь ангелы слетаются, – сказала Марьюшка.

– Зачем?

– Чтобы душеньку ее взять, – ответила Марьюшка и заплакала, но, видя, что и мы плачем, остановила нас и себя: – Не надо, не надо плакать. Надо радоваться, что ангелы тут.

В комнате бабушки давно уже не пели. Читал что-то мужской голос. Вдруг и чтение оборвалось – наступило короткое, глубокое-глубокое молчание, – и затем из комнаты бабушки послышались уже не сдерживаемые рыданья. Отворилась дверь, появился отец. Слезы текли по его лицу. Он отрывисто сказал нам:

– Бабушка скончалась. Подите к ней.

Мы вошли с ним к бабушке. Она лежала неподвижно на постели. Лицо ее было светло и прекрасно, уста застыли с улыбкой. Параскевушка стояла уже перед божницей и читала первую кафизму по усопшей.

В келье стояла легкая романтическая синь от ладана. Перед божницей еще горели восковые свечи. И в руке бабушки была еще свеча, та, которую она держала во время соборования. Даже огонек – маленький, золотой – еще не потух. Старая монахиня подошла к ней, поклонилась, осторожно вынула свечу, не загашая огня, передала ее другой монахине, а сама стала складывать руки бабушке, как у покойницы. Другая монахиня поставила свечу к божнице и не удержалась сказать:

– В последний раз свою свечу Богу зажгла!

Нас подвели к телу бабушки, велели поклониться, приподняли и приложили губами к ее руке. Мы с братом впервые видели мертвого человека. Но нам было не страшно. Мы не плакали. Около бабушки было жутко и торжественно, как в храме.

На девятый день после бабушкиных похорон мы были в монастыре у заупокойной обедни, а после обедни пили чай у Параскевушки в бабушкиной келье. Прощаясь с нами, она протянула мне серебряный портсигар с портретом кота на слоновой кости и сказала:

– Примите от бабиньки. Она, как прощались со всеми и вещами каждого оделяли, приказали мне подать портсигар, и рассматривали его, и наказали, как умрут, вам передать. Старшему, сказали, внуку-с. – Параскевушка смахнула слезу – и попыталась улыбнуться: – С сударем котом-с.

Но улыбка не улыбнулась ей. Я раскрыл портсигар: там ничего не было.

Портсигар бабушкин доселе у меня цел. Я никогда не держал в нем папирос.

Я иногда забываю, что он у меня есть, но, найдя его, смотрю на слоновую кость и вспоминаю бабушку и детство: «Кот на слоне! Сударь кот!» – и мне делается грустно и легко.

Челябинск, 1924 г.

Сладость ангелов

I

Архиерей служил всенощную под Введение, в храмовый праздник, в слободке, в пяти верстах от города, и из-за распутицы согласился на предложение церковного старосты заночевать у него, так как утром должен был служить в слободке же позднюю обедню. С архиереем вместе пригласили ночевать и сослужившего ему архимандрита, которому было еще дальше ехать до своего монастыря, стоявшего за городом, в противоположной стороне от слободки. Церковный староста был ценитель хорошего истового пения, а архиерей Пахомий был известный знаток и любитель уставной службы, поэтому за всенощною пел архиерейский хор, и богослужение окончилось поздно. Архиерей отказывался от ужина. Худой и высокий, в вишневой шелковой рясе, с топазовой панагией, он долго не сдавался на усиленные просьбы старосты-купца с золотой медалью на аннинской ленте.

– Нет уж, вы, Потапий Васильевич, отведите меня поскорее на место упокоения, – разумеется, не окончательного, – пошутил владыка. – Нужно готовиться к литургии, а вот отец Евфросин возглавит стол.

Он указал на архимандрита, стоявшего поодаль. Архимандрит, толстый, тяготящийся своей полнотою, еще не старый человек с добрыми серыми глазами, с небольшой бородкой и большой лысиной, отмахнулся рукою, а хозяин поспешил заметить:

– Его высокопреподобие своим чередом, архимандричьим, а вы, ваше преосвященство, своим путем, владычным. Не обессудьте. Единожды в году празднуем.

Он низко поклонился. Через раскрытые в зальцу двери был виден накрытый стол, обильно уставленный яствами, и толпа ожидавших ужина. Видно было, что заминка с архиерейским пришествием, затягивавшая начало и без того позднего ужина, была неприятна гостям и хозяину. Владыка, сообразив это, сделал шаг в зальцу и сказал с усталостью:

– Видно, ничего с вами не поделаешь. Устал я очень.

– Претерпевый до конца – той спасется, ваше преосвященство, – пробасил из зальцы протодиакон, выступая навстречу к архиерею.