Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Отец был слабогрудый, кашлял, и голос неважный, но устав знал отлично и благоговеен был воистину. В некоторые праздники, особенно в богородичные, помню, он точно болен делался от радости: поет и поет, бывало, целый день стихиры и ирмосы и по приходу ходит с батюшкой, – а все поет, даже батюшке надоест. «Какой ты, скажет, Иван Евстигнеев, неупеваемый: мало тебе храма Божия – никак упеться не можешь!» – «Не могу, отец Евлампий, – ответит. – Пою Богу моему дондеже есмь».

Я маленький еще был – и перенял у него эту охоту к пению, и уставу, и благообразию церковному. И вот что замечательно: мы, поповичи, служим Богу верою и правдою, – что бы наши недоброжелатели ни говорили, – но, признаться без суда, та́к к алтарю и святым привыкаем, что мним там, в алтаре, не Божию, а своему дому быти, поповке нашей. А мой родитель покойный нас, мальчиков, даже в алтарь не пускал, сам прислуживал с благоговением, и ежели у меня, недостойного, есть страх Божий к алтарю Господню, то он весь отселе. Стою, бывало, малолетком – и на алтарь взираю со страхом радостным. «Что там, тятенька?» – спрошу отца. «Там ангельское, – скажет, – место. Престол Божий. Стан добра». – «А ангелы, – спрошу, – там живут?» – «Обитают и Господу служат непрестанно». И вот, в какой-то блаженный день впервые услышал я душою «Сладость ангелов», светилен обычный октоиха, – и затрепетало мое сердце. И все мне стало ясно: ангелы служат там, в алтаре, и подается им некая «сладость ангелов». Ваше высокопреподобие! Знаю теперь, что под «сладостью ангелов» Богородица разумеется, но до чего сладостно это детское богословие!

– Оно не только сладостно, оно, может быть, и наиболее истинно, владыка, – тихо, почти не слышно для других сказал архимандрит.

– Не знаю, не знаю, ваше высокопреподобие. Это вот Архипыч меня к детскому богословию вернул. Спаси его Господь. С него взыскивайте. А я уж доскажу, что начал. Стою, бывало, в храме – и трепещу детским правым сердцем: что там деется за таинственной завесой алтарной? «Сладость ангелов» совершается. И слезами тихими и благовонными незримо орошается душа. И не высохли, должно быть, до сих пор эти слезы.

– И не высохнут! И не дай Бог, чтобы высохли, – еще тише произнес архимандрит.

– А начнутся, зимнее дело, всенощные. Нас не брал отец, младших, в церковь: холодно, не топлено в ней, и идти далеко – мы ждем, когда отец вернется ото всенощной, на печке лежим в тепле. На ужин мать даст по куску хлеба и по картофелине печеной – голодно. А родитель входит и из платка вынет благословенный хлеб, простой, из муки серой, несеяной, но такой вот прекрасный, что лежит передо мной, маленький, скудный, но для детского богословия это не благословенный хлеб был, это сама сладость ангелов чистейшая была. И вкусишь ее с радостью, со счастьем несомненным, и уснешь спокойно, и сыт, и весел, и счастлив. И в самых снах была – сладость ангелов. И там, на печке, уповаю, – ангельское было тогда место.

Архиерей замолчал, поникнув в коротком раздумье. Он преодолел его, отер платком лицо и шутливо обратился к генералу:

– Ну, как же вы, ваше превосходительство, хотите, чтобы я его на поклоны поставил за нарушение устава?

– Придется отменить взыскание, ваше преосвященство, – поддержал тон генерал.

– Придется, придется.

Хозяин воспользовался видимым концом архиерейского рассказа и стал усиленно потчевать жареной белугой с нежинскими огурцами.

Ужин подходил к концу, когда архимандрит сказал для всех неожиданно и с видимым волнением:

– Вы не можете себе представить, владыка, как мне близок ваш рассказ, и вот вы все изволили винить здешнего псаломщика в ваших воспоминаниях, а мне придется винить вас, ваше преосвященство, что и мне нечто вспомянулось, и не удержусь рассказать нечто в двух словах, если вы примете на себя вину, как, по-видимому, принимает на себя Иван Архипович.

– Придется принять, ваше преосвященство, – с некоторым задором поддержал генерал.

– Видно, придется, – согласился архиерей.

– В рассказе его преосвященства, – начал отец Ефросин, – вот что меня больше всего поражает: «детское богословие», как прекрасно выразился владыка, извлекает Божественное из самого простого и ангелов видит там, где воистину они суть, но никому незримы и недоступны, кроме как действующим богословам, которых, по слову Спасителя, и «есть Царство Небесное». Нечто сходствующее из своего «детского богословия» я и хочу рассказать в дополнение к словам владыки. Хлеб насущный у меня был в детстве в таком изобилии, что довольно его не на сутки, а на полный годовой круг. Я из богатой купеческой семьи, и если б сказали мне, что есть такие мальчики, которым на ужин дают ломоть хлеба с картофелиной, – я бы не поверил. Но я не богатство это вспоминаю, а корочку хлеба, простого, ржаного.