Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Ну, что там. Не разберешь, что кстати, что некстати! Устав, вот видите, и в церкви не всегда удастся соблюсти, при всем желании. А я еще и «некстати» свое хочу продолжить. Прав ила все на утро отложу, кроме вечерних молитв, а вам хочу один вопрос задать, совсем «некстати», а вы можете на него и не отвечать, если не захотите.

Архимандрит, поправлявший подушки на предназначенном ему диване, с удивлением обернулся, стоя подле дивана.

– Я хочу вас спросить – опять-таки говорю: некстати, – правду ли про вас говорят, что вы, когда назначены в Кругоборск были, где древлехранилище знаменитое, икону Оригена отыскивали, и будто нашли, и молились на нее, а потом оказалось, что это не Ориген, а Григорий Богослов?

– Нет, неправда.

– А я от духовных лиц, причастных археологии, слышал, и даже вам сказать могу, как дело было: будто нашли икону темную, черную, какого-то там давнего века: я в этом ничего не понимаю, – и на ней святой трудно различимый, и греческое надписание: ό αγιος [9]^: – это ясно, а другие остались только буквы: ο, ρ, γ, ο, ς, и вы из них вывели, что это Όριγηνος, – уж очень вам Оригенову икону найти хотелось, чтобы его из еретиков сразу в святые повысить.

– Ориген никогда не был признаваем за еретика.

– Ну, за полуеретика. И лампаду будто зажгли и молились.

– Ложь.

– А потом оказалось, что из греческих букв слагается вовсе не не Όριγηνος, а Γριγόριος, не еретик, а великий вселенский учитель и святитель Григорий Богослов. И вот только что не сходятся в одном: лампадку-то вам пожелалось загасить – или оставили? Кто говорит, оставили – это кто подобрее, а кто позлее – те говорят, загасили: не хотели, чтобы перед столпом догматов горела.

Архимандрит, стоя неподвижно, усмехнулся и спросил с некоторою горечью:

– Позвольте, владыка, уж и я буду некстати спрашивать: а вы верите этому сами?

– Нет, не верю, – спокойно ответил архиерей. – Оттого я спрашиваю, что не верю. Уж слишком глупо.

– По-моему, не глупо, а злостно.

– Злость всегда глупа, а вернее, глупость зла. Повторяю: не верю.

– Это все не могут мне простить мою книгу.

– Не читал.

– Я знаю, что не читали.

– Оттого, думаете, и спрашиваю? Не оттого. И не совсем верите, что не читал: не читал, действительно, но с содержанием знаком, т. е. с мыслью с основною, с самыми крепкими местами сочинения, а их ведь в каждом всегда не много: одно, два.

– И находите, что после моей книги, или ее основной мысли, что все равно, можно начать поиски Оригеновой иконы и, найдя, лампаду перед ней зажечь?

– Нет, не то нахожу. В вашей книге много детского богословия, вот того самого, о котором сегодня мы с вами оба некстати много говорили за ужином, а детское богословие и Ориген не одно и то же.

– И какую же главную мысль моей книги вы нашли?

– И детское богословие всегда пахнет Оригеном для тех, в ком или никогда этого богословия не было, или оно задавлено Яшкою…

Архимандрит низко склонил голову, помолчал и тихо молвил:

– Не понимаю.

– Яшку не понимаете? Очень просто. Старец один мне так говорил, чистейшей жизни был и высочайшего детского богословия весь преисполнен. Яшкой он наше «я» пресловутое называл, философствующее, богословствующее, самоутверждающееся, самочинное. «Яшка», говорил, на последнем должен стоять месте, «я» – последняя буква в азбуке, – а у нас Яшка на первое место забрался и все другие буквы вытеснил и зачеркнул. В детском богословии вовсе Яшки нет: там не Яшка, там Ангел богословствует и предлагает нам снедь «ангелов сладость». В духовную снедь, не только в телесную. Яшка же умник известный: он нас с вами непременно бы поправил и объяснил бы нам, что вы – под «хлебом ангельским», а я под «сладостью ангелов» совсем не то, что надо, разумели, и даже оба в ересь впали. Какую – он бы нашел, он в канонах начитан. Это он лампадку Оригенову у вас увидал; он на это зорок.

– Что же он прочитал в моей книге – этот Яшка ваш любопытный, – улыбнулся архимандрит, – и действительно, к сожалению, существующий?

– Прочитал то же, что и все: то, что там напечатано, но понял-то по-яшкину. Вы ведь о чем там писали? О Любви Божественной Господа нашего Иисуса Христа, о некотором тончайшем, правда, на наш слепой человеческий взгляд, как бы поглощении любовью всех иных свойств Божиих – поглощении жертвенном, голгофском, распинательном, ни для кого, кроме Сына Божия, недоступном и нисколько Ипостаси Божией и всей полноты свойств Божиих не колеблющем? И в этом тончайшем и неопределимом почти поглощении жертвенном вы, сколько могу судить, и видите то же, что Апостол любви увидел, когда всю полноту свойств Божиих свел к одной Любви, определив на все времена: «БОГ ЛЮБЫ есть». О сем вы писали? Не ошибаюсь я? Тогда поправьте.

– Об этом.

– А любовь Божия в детском только богословии раскрывается, а для Яшкина богословия она не существует, и где ее Яшка учует, там сейчас же Оригена найдет, – и анафема!

– Я не знал, что вы так думаете! – воскликнул архимандрит. Он в волнении заходил по комнате.