Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Постучал в окошко – монах открыл заслонку, старый, борода с зеленью, «аки козлина», как в иконописных подлинниках говорится, значит, небольшая – и не дал мне слова сказать: «Просфорочку, – говорит, – желаете? Удались сегодня просфоры. Святой великомученик Димитрий, его же память ныне совершаем, помог. С румянцем. К обедне успеете. Ничего, что отзвонили. Сегодня служит отец Памва; он медлителен. Успеет е еще вынуть до Херувимской». Подает мне просфоры, в бумажке, и еще подает просфоры: «А это тебе, раб Божий, послушание. Я все поджидал: кого Бог пошлет? Тебя послал. Сии просфоры на обедню ты подай. Грех случился: я не приметил, как отец Питирим, сожитель мой, ушел, и просфоры с ним в церковь не послал, а мне уж год как заказано вечное поминовение за „в неведении сущих и себе спасения не ищущих“»…

– Опять детское богословие пошло! – прервал архиерей. – Такого поминования ни в каких последованиях не указано!

– Вот, я беру просфоры – и свои, и эти, – протягиваю за свои деньги, а монах не берет: – «И не возьму, – говорит, – а еще тебе в ножки поклонюсь, что на обедню отнесешь. Тебя сам Бог принес. Я все сердце себе расстроил: отойти из просфорни не могу, послать некого, а как их без молитвы оставить…» – «Кого?» – «Тех, кто сам себе молитвы не желает и спасения не ищет и без Спасающего живет. А частицы вынут – и сии, сии не молящиеся, как бы ликами своими пред Агнцем кротким предстанут и с Ним на дискосе возлежать будут, как на вечери, и кровию Его честною омоются. Поди, раб Божий, в церковь, поди, подай, помолись за сих немолящихся. Тебя Господь за них спасет». – И взял я просфоры и понес в Церковь. А сам не знаю, как вынимают. Достал из бумажки свою просфору, хотел съесть по дороге в собор, смотрю: на верхушке Богородица выпечена – и так аккуратно, так хорошо, точно икона из кипариса вырезана. Неловко даже есть. Я низок у просфоры отнял, но весь аппетит пропал. Вспомнилась харчевня пьяная – как я там есть хотел. Нет, не могу есть. И вспомнил я, смотря на эту Богородицу на просфоре, вспомнил я…

– Хлеб ангельский?

– Да, его, детский мой «хлеб ангельский», и Арину «людскую», и как я его принимал тогда, тихий мальчик, и то счастье мое, и истину какую-то, несомненно меня тогда живившую. Ведь я же тогда жил, я же не завидовал тогда самовару, что он живее меня, – и где же все это? Я ли перестал быть – или… или я забыл что-то, только забыл живившее меня, и могу вспомнить и, если вспомню, буду опять жить. Тогда я был Женя; это Женя принимал хлеб ангельский, но он, мальчик Женя в синей шелковой рубашке, беседовавший с Ариной, тайком постившийся и знавший какую-то тайну, которую я не знаю, а ей имя: жизнь, – он я ли? Я вот – на паперти глупо держащий просфоры в руках и не знающий, что с ними делать? Или я уже совсем, совсем другой, не он – и Женина во мне уже ничего нет, ни кровинки в теле, ни волосика на голове, ничего, ничего? Нет, я – не другой, вернее: я – и другой, но я – и Женя: другой, потому что не живу, а он жил, но я и Женя: иначе как же бы я помнил о Женином «хлебе ангельском», об этой его истине и святыне? Ведь ее знал только Женя, ведь «хлеб ангельский» был только у Жени – это все не мое, это Женино, но это и во мне, это я помню, это я вспоминаю. Помню!

Вспоминаю! Что же это? Чем же, чем же я помню? Чем-то, очевидно, Жениным, а не моим, что еще осталось во мне от Жени, что и мое, и его вместе, потому что оно во мне, все-таки во мне. Между мной и Женей есть некая ниточка – тонкая, о, совсем тонкая! – но если бы ее не было, я не вспомнил бы Женина «хлеба ангельского». Эта ниточка – память. О, это ясно! Но что она? Наука мне говорит, и она права, что во мне все новое: ни кровинки от Жени не осталось: и кожа, и волосы, и мозг – все новое, значит, не это все помнит о Женином «ангельском хлебе», которым он жил. Что же это помнящее во мне – хранящее в себе «хлеб ангельский»? Безумный, безумный: как же я не понимаю этого? Да ведь это так просто! Это моя бессмертная душа. Она одна, – только она – одна у меня с Женей. Она – это я, и это – Женя. А у Жени был хлеб ангельский, у Жени был Бог. Значит, и у меня…

Я не смел думать дальше. Как хорошо! Я не верил, что может быть так хорошо. И вдруг я заметил, что я все еще стою на паперти у дверей собора с просфорами. «Да, я должен их вынуть. За кого же? Вынимают всегда за кого-нибудь». И я с ужасом заметил, что я забыл, за кого мне монах велел вынуть просфоры. Из собора доносилось пение. Я не знал, что поют, не понимал, что, должно быть, ужасно поздно. «Женя должен знать, за кого вынимают. Он мне подскажет», – подумал я. Я вошел в собор.

Я подошел к монахам, певшим на клиросе, и протянул просфоры. «Чуть-чуть не опоздали. Херувимская начинается, – сказал мне пожилой монах. – За кого вынуть? Записка есть?» – «Не т». – «Ну, на словах можно». И Женя, правдивый Женя, подсказал мне: «За неверующих». – «За неверующих нельзя, – строго сказал монах, как будто даже обидевшись. – За всех православных христиан можно».